Алхимия единорога - Антонио Родригес Хименес Страница 23

«Но если здесь есть другие подобные создания, они все пришли в ужас и трясутся за свою жизнь», — тут же сказал себе я.

Откуда взялся этот человечек? Мне доводилось слышать истории о гномах, феях и прочих чудесных существах, скрывающихся в лесах, в соседнем измерении, граница с которым оказывалась порой проницаемой для зрения и осязания. Но я крепко сжимал свою добычу, и было ясно, что я пребываю в своем мире, в своей реальности — по крайней мере, так мне представлялось, — а не вторгся на чужую территорию. Значит, гном по неясным причинам проник в наш мир.

— Как тебя зовут? — заговорил я, тщетно пытаясь наладить с ним контакт. — Кто ты такой? Куда идешь?

Гном смотрел на меня, постепенно расслабляя мускулы, но до сих пор не оставляя надежды улизнуть; стоило ему заметить, что я слегка ослабляю хватку, как он тут же пытался выскользнуть из моих рук, всякий раз — безуспешно. Я как можно тщательней осмотрел своего пленника: толстые ручки, морщинистые щеки, кривые ножки, коренастое туловище, волосы, напоминающие сухие ветки и травинки, приклеенные к черепу смолой. Передо мной было существо необыкновенное и забавное, таких я не видел ни разу в жизни.

И тут я услышал нарастающий собачий лай, обернулся и увидел белое пятно на лбу нашего мастифа, которого мы с Мандевиллем нарекли вчера Светляком. Светляк бежал прямо на меня — и вдруг прыгнул. Едва пес обрушился на нас, как я выпустил из рук своего крохотного пленника, и тот немедленно скрылся в чаще леса.

Все случившееся можно было принять за сон, ведь человечек, которого я мысленно прозвал Пигмей Санчес, исчез с опушки без следа.

Я расхохотался. То был спасительный приступ веселости, призванный уберечь меня от последствий таинственной сцены, уже начинавших сказываться на моем рассудке.

Пес поскуливал, по-собачьи жалуясь на уколы шипов ежевики, я подбирал с земли пожитки, постепенно приходя в себя, и тут послышался знакомый голос:

— Рамон, обязательно надо было уходить вперед? Почему ты меня не подождал?

Мне стало стыдно за попытку сбежать от Жеана, особенно после того, как мы с ним условились встретиться в восемь утра.

Мандевилль улыбался — ему-то не пришлось только что пережить приключение с гномом. Я извинился как мог, и мы продолжили путешествие вместе со Светляком, нашим благодарным попутчиком, чья хромота заметно пошла на убыль.

Я примирился с мыслью о путешествии в компании старика (хоть и мечтал при первом же удобном случае от него удрать) и, как последний эгоист, решил между тем воспользоваться мудростью Мандевилля. Я не переставал размышлять, почему мой путь внутреннего преображения пролегает именно здесь, ведь для такого преображения можно было бы отыскать множество иных способов — не столь материальных, куда более духовных.

— Жеан, как долго ты ходишь по этому Пути?

— Да уж и не припомню. Мне было двадцать лет, когда я новичком впервые на него ступил. И я прошел по всем другим общепринятым маршрутам. Здесь я паломничаю в десятый раз, но еще я путешествовал по Серебряной дороге — словом, входил в город со всех сторон. У меня подобралась неплохая коллекция Компостел, — рассмеялся старик. — Я сказал — «двадцать лет»? Нет, пожалуй, я был еще моложе, когда начинал.

— А почему ты повторяешь Путь снова и снова?

— Вопрос спорта и вопрос религии. Всякий раз я ищу здесь самого себя и ликую, переходя через Гору ликования… Кстати сказать, когда мы туда доберемся, никакой горы ты не увидишь.

— А что увижу?

— Да ничего. Когда вдоволь насмотришься на автомагистрали, развязки, рекламные щиты и промышленные районы, гляди в оба, как бы спуск тебя не доконал: многие ломают ноги на последнем крутом склоне.

Немного помолчав, Мандевилль спросил:

— А почему ты этим занимаешься, Рамон?

— Ищу правду о самом себе. Хочу найти себя, ведь я потерялся, — ответил я с улыбкой.

Старый Жеан снова засмеялся, а Светляк принялся лаять. В те минуты, сплоченные беззаботным смехом, мы были самой настоящей семьей, хоть и временной.

Утро было в разгаре, мы провели в пути уже несколько часов, пора было выпить кофе.

Мы остановились в неприметном местечке, названия которого я не запомнил, где-то в районе Иско. Получили очередной штамп в наши путевые бумаги и провели за едой спокойные полчаса. Ноги мои уже не болели. Пока я смаковал еду, которая показалась мне райской, мои мысли вернулись к Пигмею Санчесу — такое прозвище я дал гному в честь Льебаны, моего давнего друга-художника, уморительного весельчака. Льебана всегда утверждал, что смех не только не оставляет морщин на лице, как полагают многие, но, напротив, омолаживает душу, делает нашу жизнь полной и способствует долголетию. Чудесен был не сам по себе возраст Льебаны — а ему перевалило за сто, — а то, что выглядел он на пятьдесят, вел же себя как двадцатилетний.

Вот в чем основа долголетия — в умении жить. Льебана даже родовитых особ называл по фамилиям, водил дружбу с колоритными персонажами, со многими знаменитостями. В последний раз мы с ним встречались на Пречистую Пятницу в Кордове, перед началом процессии Скорбящей Богоматери, на площади Байлио. Там была страшная давка, а мы с ним рассуждали о книге Эухенио д'Орса «Три часа в музее Прадо». Сперва люди просили нас помолчать, потом — заткнуться, а Льебана со смехом отвечал стоявшим рядом дамам:

— Сами помолчите, Ящерка Родригес!

Или:

— А вы, графинюшка Перес, не мешайте мне и этому сеньору пребывать на Олимпе, мы как раз подыскиваем там местечко, где окажемся в ближайшем будущем.

Один грубиян ухватил художника за лацканы пиджака, а тот в ответ разразился андалусской саэтой. Льебана пел так звучно, что бездушный тип оказался еще и обезоруженным и отпустил певца. Естественно, Льебане пришлось допеть начатую им саэту до конца, под кладбищенское молчание изумленных прихожан.

— Над чем ты смеешься? — спросил Мандевилль, и только тут я заметил, что давно витаю в облаках.

Я посмотрел на часы, достал календарик — и убедился, что не сумею совершить это долгое паломничество, не опоздав к назначенному сроку в Лиссабон. Я задумался, не проехать ли мне часть намеченного маршрута на автобусе: можно было бы махнуть сразу в Леон, а еще лучше — в Асторгу. Оттуда я мог бы доехать до Портомарина, а там снова пуститься пешком через Палас-дель-Рей и Асуа, чтобы оказаться в Сантьяго не позднее двадцать первого числа.

* * *

После обильного и раннего обеда мы с моим другом Жеаном де Мандевиллем закинули за плечи котомки и вместе со Светляком в веселом расположении духа продолжили странствие к пределу земли.

Поскольку мои познания в христианстве не назовешь обширными, я стал расспрашивать старшего товарища об апостоле Иакове, и Мандевилль не торопясь, со всеми подробностями принялся объяснять, что Иаков был правой рукой Иисуса.

— Иисуса из Назарета? — спросил я, выдавая свое невежество за простодушие.