Книга легиона - Наль Подольский Страница 21

— А что, в этом деле есть еще и теория?

— Разумеется. Клоном называется совокупность клеток, происшедших от единственной соматической, неполовой клетки путем ее деления…

— Ты уж прости меня, дуру, но мне это не по уму, — прервала она его недовольным тоном. — Так и знала, что он занимался гадостями.

— Почему гадостями? Когда картошка вырастает не из семян, а из клубней, или куст — из ветки, тебя ведь это не сердит? Здесь то же самое. Получается твой близнец. Он обладает всей полнотой твоей генетической информации, но это не значит, что он знает твои сокровенные мысли или секреты приготовления мяса. — Закруглив таким изящным образом свою речь, Платон приналег на бифштекс, давно уже успевший остыть.

— Ты сегодня, похоже, игриво настроен, — проворчала Марго, впрочем, без неудовольствия в голосе и тоже принялась за еду.

Свой отчет он продолжил сразу по окончании трапезы.

К своим тридцати трем годам Легион считался самой яркой и стремительно восходящей звездой российской науки — с этим не спорили даже наиболее угрюмые и замшелые зубры физико-математического отделения Академии. И вдруг началось необъяснимое и страшное угасание новой звезды. Страшное, ибо оно разрушало расхожее для ученого мира, воспитываемое со студенческого возраста убеждение, что большая наука, наподобие требовательного, но благого божества, при любых обстоятельствах защищает своих адептов от душевной и умственной деградации.

Сначала Легион замолчал на ученых советах. Отсиживал их, почти не двигаясь, безучастно смотрел и слушал, механически подписывал протоколы и уходил. При этом не выглядел погруженным в глубокие размышления, и даже не дремал, чем нередко грешили ученые солидного возраста, — нет, просто сидел. Был похож на выключенный компьютер. «Полнейшее отсутствие всякого присутствия», — высказался кто-то из коллег, и это изречение, будучи в ходу в Институте, считалось шуткой. Он перестал выступать с докладами на научных семинарах и конференциях, а вскоре и вовсе прекратил их посещение. Печатные работы выходили все реже и сделались очень неровными по качеству — создавалось впечатление, что, растеряв свои способности, он неумело дорабатывает старые незаконченные статьи и отдает в публикацию. Последние несколько лет жизни его участие в деятельности Института обозначалось присутствием в виде безжизненно застывшей фигуры на ученых советах и ежегодными, чисто формальными отчетами о плановой научной работе.

Самым непонятным в этой истории было, почему в течение более чем семи лет его не попытались не то что уволить, но даже сместить с должности заведующего лабораторией, причем лабораторией без сотрудников — самой комфортабельной синекуры, какую может предоставить академическая структура своим выдающимся питомцам. Это при том, что все видели, как Легион превращается в некую биомассу, теряя свойства не только ученого, но и просто мыслящего существа. Приводили мотивы разные: в системе Академии, мол, на улицу не выкидывают, а инвалидность ему оформить было никак невозможно; на руководство-де оказывали давление — имея в виду папашу; даже то, что в отчетах Паулса, бездарно пережевывающих его прежние работы, хоть и редко, но мелькали порой яркие искры мысли, напоминавшие прежнего Легиона. «Чепуха, дело не в этом, — заявил Платону бывший аспирант Паулса, один из немногих, кто говорил о нем охотно. — По себе помню, как это происходило. Когда предстоял конкурс, я был твердо намерен кинуть ему черный шар, но вот прихожу на Ученый совет — и голосую за него. Почему, сам не знаю, словно морок какой-то. И у других — что-то похожее. Странно, но факт».

— Значит, близких людей нет. Только те две женщины, но с них взятки гладки. Получается, в эту сторону копать некуда, — подытожила мрачно Марго. — Вроде, был яркой личностью, и ни одного близкого человека… Что же он за урод такой? — добавила она зло, словно Легион жил бирюком нарочно, чтобы досадить ей, Марго. И тут же ей пришла в голову мысль, от которой она стала еще мрачнее: у нее, у самой-то, сколько близких людей?

Платон преспокойно курил свою сигарету и не пытался поддержать разговор.

— Ну чего ты молчишь? — не сдержалась Марго. — Столько времени зря потрачено, а тебе — хоть бы хны.

— Почему зря? — пожал он плечами. — Так или иначе, мы обязаны знать о нем все, что возможно.

— Предположим, — неохотно согласилась она. — А теперь об этом самом клонировании. Ты уверен, что к нашим делам оно не имеет отношения?

— Ты о чем? — От удивления Платон стряхнул пепел мимо пепельницы.

— Ну… если все обстоит, как ты говорил… Прости, у меня как-то язык не поворачивается… В общем, он не мог скопировать самого себя? Все думают, что он мертвый, а он существует и пакостит. Так быть не может?

— По-моему, это нереально.

— Ты твердо уверен? Если он был такой гениальный… Можно было бы объявить розыск на человека с его физиономией… Хотя, пробить это будет непросто.

— Нет, такими методами здесь ничего не добьешься, — Платон слегка усмехнулся. — И это абсолютно нереально. Нужна лаборатория, экспериментальная база, помощники. Такое в одиночку не сделаешь. И вообще, науке до этого еще далеко. К тому же, хоть он с людьми почти не общался, вся его жизнь была на виду. Он был чистый теоретик. Россия в науках всегда была сильна, в основном, теорией.

— Стало быть, мы в тупике?

— Похоже, — кивнул он.

— Тогда почему ты так спокойно об этом говоришь? Именно ты?

— Потому что суета ума не прибавляет, — Платон смерил Марго взглядом, от которого ей стало не по себе, и она сразу почувствовала себя виноватой.

— Ладно, подождем до утра, вдруг оно и вправду вечера мудренее, — примирительно пробормотала она. — Глупость это, конечно, но нам больше надеяться не на что.

Отход ко сну задержался из-за очередного приступа эпилепсии, уже третьего с момента знакомства с Лолой. Марго научилась к этим припадкам относиться спокойно, приняв их как узаконенную часть повседневной жизни. Следуя инструкции Платона, она ставила рядом с ним включенный диктофон, но никакой информации этим путем пока получено не было.