Темное разделение - Сара Рейн Страница 21

Близнецы. Оставалось надеяться, что Мелисса будет считать себя счастливой, что родила их. Роз не была уверена в этом. Она несколько раз думала, что Мелисса вообще не представляет, как ей повезло.

А еще она думала, что Мелисса, скорее всего, не представляет, как ей повезло, что у нее такой хороший, надежный, богобоязненный муж.

Из дневника Шарлотты Квинтон

30 января 1900 г.

Все еще не могу поверить, что мне удалось обмануть Эдварда, этого хорошего, надежного, богобоязненного мужа, и остальных домашних (включая мать Эдварда!) и что Мэйзи-Дэйзи и я уже едем в Западную Эферну.

Пишу это в поезде (здесь хотя бы не трясет, разве что когда мы переезжаем стрелочные переводы, так что это отличная возможность обновить записи в дневнике). Мэйзи никогда раньше не была в поезде, очень волнуется, сидит выпрямившись на краешке сиденья и широко раскрытыми глазами испуганно смотрит в окно. Она хотела вернуться домой, когда мы подъехали к Паддингтон-Стэйшн, пришлось усадить ее и успокоить. Я объяснила про силу пара (не уверена, что сделала это абсолютно правильно). Справедливости ради нужно сказать, постоянное стремительное движение людей и машин, неожиданные выбросы струй пара от поездов — все это слегка устрашает. Флой увидел бы всевозможные картинки: он бы страстно говорил о железных и стальных двигателях, дышащих огнем, как современные драконы, и провел бы аналоги с каким-нибудь дантовским адом, а потом включил бы все это в книгу. Но я вижу только поезда и людей и чувствую запах горячего железа, и только Господь знает, что видит Мэйзи, бедное создание.

Миссис Тигг собрала нам корзину с едой: «Ведь вы же не можете отправиться в поездку без надлежащей пищи, мадам», словно Уэльс-Марш находится на краю вселенной — и Эдвард заказал купе первого класса, потому что его жене не подобает путешествовать каким-то другим образом.

Позже

В корзине с едой лежит холодная курица и ветчина, Ржаной хлеб и масло, сэндвичи с яйцом и салатом и сливовый пирог миссис Тигг. И еще две маленькие бутылочки ее вкуснейшего лимонада, так что у нас тут настоящий банкет.

Поезд все еще трясется по сельской местности, и сейчас мы проезжаем уродливые промышленные города центральных графств. Слезливый дождь стекает по чумазым окнам нашего вагона, но я вижу фабрики с серыми крышами и облаками дыма над ними, и порою мелькают узкие улицы с прилипшими друг к другу домами, где живут муравьи-рабочие, снующие между домами и заводами. Туда-сюда, туда-сюда, вперед-назад, как лемминги, они и света белого не видят, бедняжки. Возможно, однажды кто-нибудь — кто-то с проницательностью Флоя — найдет способ зафиксировать эту серость и тусклость и туманные от дождя фигуры.

Рассказала сейчас Мэйзи, как детьми мы часто сочиняли песенки в поезде, чтобы попадать в ритм постоянного перестука колес, но она не поняла, потому что у нее не было такого детства. Я бы научила Виолу и Соррел петь эти песни — или, возможно, они придумали бы свои, — но этого уже никогда не случится. (Однако я все еще храню одно мимолетное воспоминание — маленькие теплые пальчики, решительно обвившие мои. Пока я помню это, я не верю, что потеряла их навсегда.)

Говорю себе, что будут другие дети — доктора уверяют, нет причин не заводить других, дети будут совершенно нормальными, — но как-то не могу радоваться этой мысли. Эдвард искренне говорит, что он очень хочет сыновей, но у меня есть ужасное подозрение, что сыновья будут все в него, и это очень печальная перспектива.

Вопрос: как я найду смелость вернуться к Эдварду после того, как решу эту проблему с Мэйзи?

Ответ: не имею ни малейшего понятия. Но я знаю, что придется.

Мы почти приехали. Путешествие было долгим, и еще эта утомительная задержка на линии какое-то время назад, так что мы стояли почти час, но поезд уже замедляет ход, и впереди у нас только маленькая остановка прямо перед Западной Эферной. Если нагнуться вперед и протереть запотевшее окно перчаткой, я смогу увидеть свет от фонарика станционного смотрителя, подающего сигналы машинисту. Мы уже дома.

Дом. Как много воспоминаний связано с этим словом. Я помню, я помню дом, где я родилась… Рождество, лето и весна. Потрескивающие поленья в камине, и ягоды на деревьях, и желтеющие лютиками луга.

И восторг путешествия — я обожаю путешествия. Ездить в Лондон за покупками, или в гости, или на дни рождения, сначала детские, потом на настоящие вечеринки с танцами, но всегда возвращаться в Западную Эферну. Поезд всегда пел свою собственную песенку, когда мы ехали домой, и колеса выстукивали: домой, домой…

Я помню, я помню розы: красные и белые… И извилистая дорожка с бордюрчиком, таволга и сирень летом. Я впервые поцеловалась на этом бордюрчике — у отца был бы приступ, а мама пришла бы в ужас. Мне было четырнадцать, когда это случилось, а мальчик был кем-то из местных, я забыла его имя. Какой шлюхой надо быть, чтобы не помнить того, кто впервые поцеловал меня.

Черная смородина осенью, и запах яблок. И обжигающие морозы в ноябре, когда воздух звонкий и колючий, так что щиплет нос, и паутинки на ограде — блестящие и белые, как кружево. Я потеряла девственность в один из таких дней, под деревьями в Бекс-Корпс. Это было немного страшно, и немного больно, а потом прекрасно, но я помню его имя, и я помню, что он был сыном одного из наших соседей. Когда все закончилось, он был ужасно расстроен; он сказал, что обесчестил меня и совершил огромный грех против женственности. Какая глупость, мне так же хотелось этого, как и ему. (Хотя какое открытие я сделала потом, когда узнала, что не все мужчины проходят весь цикл ровно за три минуты, а потом рыдают от стыда. Флой однажды сказал мне, что большинство мужчин считают преждевременную эякуляцию чем-то betise. Вполне справедливо.)

И все же тем ледяным днем под буковыми деревьями — и один или два раза в полдень и ночами потом (и будем честными, Шарлотта, четыре или пять любовников после этого!) — все это означало, что мне пришлось притворяться с Эдвардом в брачную ночь. Эдвард считал бы огромным оскорблением и позором, если бы его жена не оказалась девственницей.

Мы почти дома, едем в коляске, запряженной пони. Мы взяли ее на этой крохотной станции и проедем на ней последние несколько миль до дома моих родителей. Поворачиваем направо на перекрестке — местные называют его перекрестком четырех дорог, — и я вижу указатель с названием нашего дома. Через поля видна церковь, где нас венчали с Эдвардом. Она довольно мрачная и никогда мне особо не нравилась.

Сейчас уже почти темно, но я наклоняюсь вперед и вижу старые деревья на холме слева.

Я помню, я помню эти темные и высокие пихты… И дом, расположенный за этими деревьями, куда мы с Мэйзи уже почти приехали.

Мортмэйн.