Последняя инстанция - Патрисия Корнуэлл Страница 2

— Как локоть, док? — показывает на левую руку: она совершенно неподвижна в гипсе, будто зажата в трубе.

— Перелом. Свербит адски. — Яростно задвигаю ящик.

— Лекарства пьешь?

— Да уж как-нибудь переживу.

Глаз с меня не спускает, следит за каждым шагом.

— Надо бы принимать что прописали.

Мы вдруг поменялись ролями. Я веду себя как грубый полицейский, а он — олицетворение логики и спокойствия, присущих профессиональному врачу с юридическим образованием, которым, собственно говоря, являюсь я.

Вернувшись к обитому кедром платяному шкафу, начинаю собирать блузки, укладывать их в чемодан, застегивая верхние пуговки и разглаживая здоровой рукой шелк и тонкий хлопок. Сломанный локоть пульсирует, как больной зуб, а под слоем гипса зудит кожа от соленой влаги. Почти целый день потеряла в больнице; не скажу, что накладывать гипс на сломанные члены очень уж долго, только докторам почему-то вздумалось устроить мне осмотр, что называется, «с пристрастием», дабы убедиться в целости всего остального. Я несколько раз объясняла, что выбежала из дома и упала на лестнице, сильно ударившись локтем, — и больше ничего. Жан-Батист Шандонне меня и пальцем не тронул. Я спаслась, со мной все в порядке, твердила я, пока мне делали рентген того и рентген сего. В больнице пришлось проторчать до самого вечера, в кабинеты то и дело заглядывали полицейские. У меня забрали всю одежду, и Люси, моя племянница, была вынуждена специально тащиться в больницу, дабы я не оказалась на улице голой. Я так и не поспала.

Тишину резко пронзает телефонный звонок. Беру трубку подведенного к кровати аппарата.

— Доктор Скарпетта, — говорю в трубку; слышу собственный голос и тут же вспоминаю, сколько раз звонок посреди ночи возвещал дурные новости: найден очередной труп. Обычная деловитость, с которой я представляюсь, возбудила в воображении картину, которую до сих пор как-то удавалось избегать: мой изуродованный труп на постели, комната залита кровью, вызывают моего заместителя. Вижу его лицо, когда он рассказывает полицейскому — вероятно, Марино — о том, что меня убили, а теперь самому невезучему придется выехать на место преступления. При моем участии был разработан лучший план на случай катастрофы или стихийного бедствия в любом штате нашей страны. Мы справимся и с авиакатастрофой, и с бомбежкой в Колизее, и с наводнением. Но что предпринять, если роковой выбор судьбы падет на меня? Позаимствовать патологоанатома у соседей? Скажем, пригласить из Вашингтона? Вся сложность в том, что я знакома почти с каждым судмедэкспертом на восточном побережье и очень сочувствую бедняге, которому придется работать с моим мертвым телом. Невероятно тяжело вскрывать тех, кого знал лично. Вот такие мысли стайкой перепуганных птиц порхают в моей голове, а тем временем Люси интересуется по телефону, не нужно ли чего. Заверяю, что у меня все прекрасно (а это уже полная нелепость).

— Да уж куда там, прекрасно, — отвечает она.

— Упаковываю вещи, — отчитываюсь. — Здесь Марино рядом, и я собираю вещички, — повторяю я, застывшим взглядом уставившись на полицейского. Его глаза блуждают по комнате, и до меня вдруг доходит, что он в моей спальне впервые. Страшно представить, что сейчас у него на уме. Мы с ним знакомы много лет, и я всегда понимала, что уважение, которое он ко мне питает, в немалой степени замешано на его чувстве незащищенности и сексуальном притяжении. Марино — крупный мужчина с раздутым пивным животом и широким лицом, на котором застыло выражение извечного неудовольствия. Бесцветные волосы, некогда росшие на голове, самым безобразным манером мигрировали на другие части его тела. Слушаю, что говорит по телефону племянница, и слежу за взглядом чужого в моем доме человека, путешествующим по моему личному пространству: по ящичкам с бельем, по шкафу для одежды, по отобранным в поездку вещам и по моей груди. Когда Люси завозила в больницу одежду — теннисные туфли, носки, спортивный костюм, — ей и в голову не пришло добавить к этом списку лифчик, и теперь самое лучшее, до чего я смогла додуматься, — это прикрыться старым необъятным лабораторным халатом, который надеваю для работы по дому.

— Вроде бы ты им там тоже не нужна... — звучит на линии голос Люси.

Рассказывать долго. В двух словах: моя племянница — агент Управления по контролю за оборотом алкоголя, табака и оружия [2]. Когда полиция выехала на место, они первым же делом постарались быстренько ее спровадить. Наверное, все-таки информированность — вещь опасная. И они решили, что федеральный агент обязательно будет совать нос в расследование. Не знаю, конечно, но, по-моему, племяшку мучит вина из-за того, что прошлой ночью она не сумела меня защитить, и теперь Люси опять не может оказаться рядом. Я, конечно, даю понять, что ее вины тут нет ни капли. Сама же тем временем прикидываю, как сложилась бы моя судьба, если бы Люси, вместо того чтобы ухлестывать за подружкой, оказалась рядом, когда появился Шандонне. Может, маньяк просек бы, что я не одна, и где-нибудь сидел, выжидая. Или от неожиданности, что я не одна, он поспешил бы убраться восвояси. А может, отложил бы убийство до завтра или послезавтра, либо перенес коварный замысел на Рождество или на новое тысячелетие...

Шагаю по комнате, слушаю по беспроводному телефону неугомонный лепет Люси и ненароком замечаю себя в большом, во весь рост, зеркале. Светлые, коротко остриженные волосы всклокочены, голубые глаза стали безжизненными и впалыми от усталости и переживаний, лицо хмурое и несчастное. Мешковатый запачканный халат отнюдь не подобает истинному шефу и руководителю. Я страшно бледна. Невыносимо хочется выпить и покурить — редкое по силе желание, почти нестерпимое, словно, едва избежав смерти, я превратилась в безнадежного наркомана. Представляю, как будто сижу дома одна и ничего не произошло. Греюсь у очага, выкуриваю сигаретку, смакую французское вино — может, бордо, потому что бордо не столь замысловато, как бургундское. Оно сродни старинному другу, которого не надо вычислять... Радужные фантазии рассеиваются, и на смену им приходит голая правда жизни: не важно, как Люси могла бы поступить и не поступила. Шандонне все равно нашел бы способ со мной расправиться. Такое чувство, будто надо мной всю жизнь дамокловым мечом висел страшный приговор, точно мне вручили «черную метку». Даже странно, что я до сих пор на этом свете.