Осколки прошлого - Карин Слотер Страница 2

—Рак груди.— Лора не шептала и не подбирала слова, а перешла сразу к делу в своей обычной спокойной манере.— Третья стадия. Хирург удалит опухоль, после чего, пока я буду под наркозом, проведет биопсию лимфатических узлов, чтобы оценить…

Лора продолжала говорить о том, что ее ждет, несколько отстраненно углубившись в научную специфику, которая прошла совсем мимо Энди, чьи способности обрабатывать вербальную информацию моментально атрофировались. Она лучше расслышала слово «грудь», чем «рак», и тут же представила роскошный бюст матери. Впихнутый в скромный закрытый купальник на пляже. Выглядывающий из декольте на тематическом шестнадцатом дне рождения Энди, где все должны были одеться как персонажи «Гордости и предубеждения». Заключенный под мягкими чашечками и выступающими косточками ее «ЛедиКомфорт Бра», когда она сидела на кушетке в своем кабинете и работала с пациентами, страдающими нарушениями речи.

Лора Оливер не выглядела секс-бомбой, но она всегда была, как выражаются мужчины, очень хорошо сложена. Или, может, так выражались женщины — когда-то в прошлом веке. Лора была не из тех, кто всегда носит макияж и жемчуг, но она не могла выйти из дома, если ее короткие седые волосы не были аккуратно уложены, льняные брюки не были накрахмалены до хруста, а нижнее белье не было чистым и не держало форму.

Энди обычно с трудом удавалось покинуть квартиру. Ей постоянно приходилось за чем-то возвращаться: за телефоном или за пропуском на работу, а однажды даже за кроссовками, потому что она вышла из дома в тапочках.

Когда люди в Нью-Йорке спрашивали Энди, какая у нее мама, она всякий раз вспоминала, что́ Лора говорила о собственной матери: «Она всегда знала, где лежит крышка от каждой кастрюли».

Энди было лень даже закрыть сумку на молнию.

Лора порывисто втянула воздух, и на расстоянии в более чем тысячу километров только этот звук в телефонной трубке выдал, как ей непросто.

—Андреа?

Слух Энди, полный нью-йоркского шума, снова сфокусировался на голосе матери.

Рак.

Энди попыталась прочистить горло. Но не смогла издать ни звука. Это был шок. Это был кошмар. Это был неконтролируемый страх, ведь мир внезапно перестал вращаться, и все неудачи, разочарования, ужасы жизни Энди в Нью-Йорке за последние шесть лет отступили, словно их снесло огромной волной цунами. То, что никогда не должно было выйти на свет, вдруг открылось.

У ее матери рак.

Возможно, она умирает.

Возможно, она умрет.

Лора продолжила:

—Так вот, затем химиотерапия, которая, конечно, будет тяжелой во всех отношениях.— Она давно привыкла заполнять продолжительные паузы в разговорах с Энди, хорошо зная, что попытки насильно их прервать скорее закончатся ссорой, чем продолжением цивилизованной беседы.— Потом мне нужно будет каждый день принимать таблетку, и на этом все. Коэффициент выживаемости на протяжении пяти лет — более семидесяти процентов, так что волноваться тут особо не о чем, кроме того, как через все это пройти.— Последовала новая пауза, в течение которой она восстанавливала дыхание, а может, надеялась, что Энди уже готова говорить.— Это очень хорошо лечится, дорогая. Я не хочу, чтобы ты волновалась. Не надо никуда ехать. Ты тут ничего не можешь сделать.

Резко прозвучал сигнал автомобиля. Энди подняла глаза. Она стояла, как статуя, посреди пешеходного перехода. Она попыталась сдвинуться с места. Телефон у ее уха нагрелся. Было за полночь. Пот стекал по ее спине и сочился из-под мышек, как топленое масло. Она слышала искусственный сериальный смех из телевизора, звон бутылок и безвестный пронзительный крик о помощи, какие она научилась заглушать у себя в голове в первый же месяц жизни в Нью-Йорке.

С ее стороны трубки было чересчур тихо. Наконец ее мать предприняла еще одну попытку:

—Андреа?

Энди открыла рот, не решив, какие слова должны из него прозвучать.

—Дорогая?— сказала мать, оставаясь все такой же спокойной, все такой же бесконечно приятной, какой она была со всеми, с кем ей доводилось иметь дело.— Я слышу шум улицы, иначе я подумала бы, что связь прервалась.— Она опять сделала паузу.— Андреа, мне правда нужно, чтобы ты поняла то, что я тебе говорю. Это важно.

Рот Энди по-прежнему был открыт. Запах канализации, характерный для ее района, прилепился к ее носоглотке, словно переваренные спагетти, которые кто-то швырнул в кухонный шкафчик. Раздался еще один громкий автомобильный сигнал. Еще одна женщина позвала на помощь. Еще одна капля пота скатилась у Энди по спине и впиталась в пояс ее трусов. Резинка была прорвана в том месте, куда попал ее палец, когда она их стягивала.

Энди до сих пор не могла вспомнить, как ей удалось заставить себя выйти из ступора, но она помнила слова, которые наконец сказала матери:

—Я еду домой.

Ей было особо нечем похвастаться после шести лет в большом городе. С трех своих работ на полставки Энди уволилась эсэмэсками. Проездной для метро отдала бездомной, которая поблагодарила ее, а потом проскрипела, что она — чертова шлюха. В чемодан Энди положила только самое необходимое: любимые футболки, поношенные джинсы, несколько книг, которые пережили не только путешествие из Белль-Айл, но и пять переездов из одной квартиры в другую, с каждым разом все более паршивую. Дома Энди не понадобились бы ни перчатки, ни дутая зимняя куртка, ни пушистые наушники. Она не потрудилась постирать свои простыни или даже снять их cо старого дивана со спинкой, который служил ей кроватью. Она отправилась в аэропорт Ла-Гуардия с первыми лучами рассвета, меньше чем через шесть часов после звонка матери. В мгновение ока жизнь Энди в Нью-Йорке закончилась. Трем более молодым и успешным соседкам на память о ней остались наполовину съеденный рыбный бургер в холодильнике и ее часть арендной платы за следующий месяц.

Это было три года назад — почти половина того срока, что она прожила в Нью-Йорке. Энди не хотела этого, но в тоскливые минуты она проверяла профили своих бывших соседок в Фейсбуке ^[4]. Они были для нее мерилом. Ее инструментом для самобичевания. Одна пробилась в менеджеры среднего звена в модном блоге. Другая запустила дизайнерскую фирму по индивидуальному пошиву кроссовок. Третья умерла от передозировки кокаином на яхте какого-то богача, и все же порой, когда Энди ночами отвечала на звонки, а на другом конце провода оказывалась двенадцатилетка, которой казалось забавным позвонить 911 и сообщить о выдуманных домогательствах, она не могла отделаться от мыслей, что так и осталась самой большой неудачницей.

На яхте, господи боже мой.

На яхте.

—Дорогая?— Мать постучала по столу, чтобы привлечь ее внимание. Толпа, пришедшая пообедать, рассасывалась. Мужчина, сидевший напротив с газетой, одарил ее гневным взглядом.— Ты где?