Черные реки сердца - Дин Кунц Страница 2

— Возможно, это все и ни к чему, — проговорил Спенсер.

Собака подалась вперед, чтобы лизнуть правую руку хозяина, которая все еще лежала на руле. Казалось, пес хотел сказать Спенсеру, чтобы он успокоился и делал то, что собрался.

Спенсер протянул руку, чтобы погладить собаку, и Рокки наклонил голову — не для того, чтобы Спенсеру было удобнее потрепать его за уши и шею, а в знак покорности и преданности.

— И сколько же мы с тобой вместе? — спросил собаку Спенсер. Рокки, все еще наклоняя морду вниз, слегка подрагивал под ласковой рукой хозяина. — Почти два года, — ответил Спенсер на собственный вопрос. — Два года ласки, долгих прогулок, погони за оводами на пляже, регулярного питания… и все же тебе иногда кажется, что я хочу тебя ударить.

Рокки по-прежнему сидел в позе, выражавшей полную покорность.

Спенсер приподнял собачью морду. Чуть посопротивлявшись, Рокки все же уступил.

Глядя псу в глаза, Спенсер спросил:

— Ты мне доверяешь? — Собака смущенно отвела глаза и смотрела куда-то влево. Спенсер ласково потянул ее морду к себе. — Ну-ка давай держать хвост пистолетом, идет? Будем гордыми, ладно? Уверенными в себе. Будем держать голову высоко и смотреть людям прямо в глаза. Ты меня понял? — Рокки высунул язык и лизнул пальцы, державшие его. — Воспринимаю это как согласие. — Спенсер отпустил собаку. — В этот коктейль-бар я тебя взять не могу. Ты уж не обижайся.

В некоторых забегаловках Рокки разрешалось сидеть у ног Спенсера или даже на табуретке; хотя он и не был собакой-поводырем, но никто не возражал против подобного нарушения санитарных правил. Обычно собака была наименьшим из нарушений, за которые следовало бы привлечь к ответственности и вызвать полицейского. Однако «Красная дверь» — заведение с определенными претензиями, и Рокки бы там не обрадовались.

Спенсер вылез из грузовичка, захлопнул дверь. Заперев машину, он через дистанционное управление включил систему сигнализации.

Он не мог положиться на Рокки как на сторожа «Эксплорера». Его пес был из тех, кто в жизни не нападет на автомобильного вора и даже не пугнет его, если только этот вор не испытывает особого отвращения к собачьим ласкам.

Проскочив под холодным дождем к спасительному укрытию навеса, Спенсер оглянулся назад.

Собака передвинулась на его место, уткнулась носом в боковое стекло, одно ухо торчало, другое свешивалось вниз. От дыхания Рокки стекло помутнело. Пес смотрел в окно и молчал. Рокки никогда не лаял. Он просто смотрел и ждал. Это были шестнадцать килограммов любви и преданности в чистом виде.

Спенсер отвел глаза, повернул за угол и съежился под пронизывающим ветром.

Звуки этой влажной ночи наводили на мысль, что побережье со всеми строениями, деревьями превращается в массу ледяных глыб, постепенно поглощаемых темной пастью океана. Дождь стекал с навеса, булькал в сточных канавах, брызгал из-под колес проезжавших мимо машин. Едва слышимый, скорее даже не слышимый, а ощутимый, непрестанный шум прибоя свидетельствовал о постоянном и медленном разрушении пляжей и берегов.

Когда Спенсер проходил мимо заколоченных витрин бывшей картинной галереи, из темного подъезда раздался голос. Это был сухой, хриплый, скрипучий голос:

— Я знаю, кто ты.

Остановившись, Спенсер вгляделся во тьму. В подъезде сидел человек, раскинув в стороны ноги и прислонившись к двери, ведущей внутрь галереи. В грязной одежде, небритый, он более походил на кучу рванья, чем на человека, к тому же его лохмотья были настолько пропитаны потом и прочими органическими выделениями, что стали настоящим питомником для паразитов.

— Я знаю, кто ты, — тихо, но достаточно четко произнес бродяга.

Из темноты доносился запах немытого тела, мочи и дешевого вина.

В конце семидесятых, когда многих пациентов психиатрических больниц выпустили на волю во имя свободы и человечности, на улицах появилось огромное количество одурманенных наркотиками сумасшедших бродяг. Они заполонили улицы страны, эта армия живых трупов, судьбой которых спекулировали десятки беспардонных политиканов.

Хриплый и пронзительный шепот звучал зловеще, как голос ожившей мумии: «Я знаю, кто ты».

Лучшим ответом было не обращать внимания и идти своей дорогой.

В темноте можно было различить бледное лицо бродяги, обрамленное снизу неопрятной бородой, сверху — длинными и спутанными патлами. Запавшие глаза мерцали, как два заброшенных колодца. «Я знаю, кто ты».

— Никто не знает, — ответил Спенсер.

Коснувшись пальцами шрама, он прошел мимо заброшенной галереи и этого жалкого субъекта.

— Никто не знает, — прошептал бродяга. Возможно, его слова, обращенные к прохожему, вначале показавшиеся зловещими, даже похожими на какое-то пророчество, были всего-навсего бессмысленным повторением последней фразы, которую он слышал от проходящих мимо. «Никто не знает».

Спенсер остановился у входа в коктейль-бар. Не совершает ли он непоправимой ошибки? Он взялся за ручку, но войти не решался.

Опять из темного подъезда раздался хриплый шепот. Сквозь шум дождя утверждение, казалось, звучит как механический голос далекой радиостанции, расположенной где-нибудь на краю земли. «Никто не знает…»

Спенсер толкнул красную дверь и вошел.

В этот вечер, в среду, очереди здесь не было. Возможно, не было очередей ни в пятницу, ни в субботу. В заведение не ломились посетители.

Теплый воздух был пропитан табачным дымом. Было душновато. В дальнем левом углу прямоугольного помещения под светом прожектора пианист без особого воодушевления трудился над пьесой «Мандарин».

Зал был отделан в черно-серых тонах и украшен полированной нержавейкой, зеркалами и светильниками в стиле арт деко, отбрасывающими большие темно-синие круги на потолок, что придавало заведению старомодно-стильный вид. Но обивка давно потерлась, зеркала потрескались, сталь помутнела от табачного дыма.

Большинство столиков пустовало. Несколько немолодых пар сидели поближе к музыканту.

Спенсер подошел к стойке, справа от двери, и сел на самый крайний табурет, подальше от пианино.

У бармена были жидкие волосы, землистое лицо, водянисто-серые глаза. Его профессиональная вежливость и бледная улыбка не могли скрыть глубочайшей скуки. Он действовал четко, как робот, и так же механически, полностью отвергая возможность вступить с ним в беседу, поскольку всячески избегал встретиться с посетителем глазами.

У стойки, чуть подальше, сидели еще два человека лет пятидесяти, каждый сам по себе, и с угрюмым видом смотрели в свои стаканы. Воротники их рубашек были расстегнуты, галстуки сбились набок. Вид у них был обескураженный и мрачный, как у служащих рекламного агентства, получивших уведомление об увольнении десять лет назад, но все еще не решивших, что им делать дальше. Возможно, они пришли в «Красную дверь», потому что привыкли расслабляться после работы именно здесь в те дни, когда еще на что-то надеялись.