Бей в точку - Джош Бейзел Страница 19

Зимой девяносто пятого Локано вновь решили покататься на горных лыжах, на этот раз в местечке Бивер Крик, Колорадо, и пригласили меня. Но я отказался и поехал в Польшу. Не для того чтобы убить Ладислава Будека, человека, отправившего мою родню в Аушвиц, клянусь Богом.

Причина была гораздо хуже. Я уверовал, что существует нечто под названием «Судьба» и что, если ничего не планировать, она сама выведет меня на Будека. Вот тогда и пойму, быть ли мне теневым киллером Дэвида Локано, которому поручают убирать с дороги всех подряд, русских и итальянцев. И попутно охранять его сына. Ну а пока я могу тешить себя мыслью, что, отклонив это приглашение, я доказал самому себе: это неправда, что семейство Локано стало для меня ближе собственной родни.

С медицинской точки зрения, это на первый взгляд странное решение отдаться в руки вымышленной сверхъестественной силе — как будто у вселенной есть сознание или такая сила — вовсе не характеризует меня как ненормального. «Руководство по диагностике и статистике», разбирающее всевозможные отклонения психики, вносит ясность в этот вопрос. Оно утверждает: бредовой может считаться только «ложная идея, основанная на неправильном умозаключении о внешней реальности, которое поддерживается вопреки всеобщим представлениям, а также вопреки неопровержимым и очевидным доказательствам либо свидетельствам обратного». С учетом же количества людей, покупающих лотерейные билеты, стучащих по дереву во избежание сглаза или уверенных в том, что в природе не бывает случайностей, кажется, нет такой завиральной идеи, которая подпадала бы под понятие патологии.

Все так называемые умственные расстройства ничего не говорят о человеческом уме. По моим ощущениям, существует примерно одиннадцать градаций интеллекта и по меньшей мере сорок разновидностей глупости.

Что касается последних, то с ними я знаком не понаслышке.

Поскольку шансов найти Ладислава Будека были невелики, я решил хотя бы посмотреть достопримечательности. Первым в моей программе значился первобытный лес, где во время войны прятались мои предки. Прилетев в Варшаву, я заночевал в дерьмовой гостинице, доставшейся кому-то в наследство от коммунистов, в Старом городе (вроде как столице Старой страны), съел странного вида мясные козявки на завтрак и сел на люблинский поезд. Оттуда я ехал автобусом вместе с прыщавыми девочками-подростками из католической школы, которые всю дорогу щебетали о минете. Мой запас слов на польском — весьма скудный, при довольно сносном произношении — слегка пополнился.

За окном дымящие трубы сменялись бараками. Будь я поляком, я бы, наверно, тоже сказал: «Как я мог знать про холокост, если вся страна напоминает один большой концлагерь!»

Быть поляком — ха, очень надо.

Наконец автобус пришел в такой захолустный городишко, что там было всего четыре фабрики, и я сошел. Разбитая грунтовая дорога шла по краю леса. Уточнив время возвращения, я оставил рюкзак у дежурной и отправился дальше пешком.

Я упомянул про дикий холод? В Польше было ох...но холодно. До того холодно, что глаза, дабы не замерзнуть, истекали слезами, а щеки, сжимаясь, растягивали рот в оскале, и согреться можно было, разве что представив, как кованые немецкие сапоги Шестой армии высекают искры из брусчатки. Холод был такой, что обжигало легкие.

Я свернул наугад в лес и провалился в сугроб, такой большой и рыхлый, что, казалось, я поплыл. Только ледяная корочка сверху, которая с хрустом откалывалась и съезжала вниз, подобно тектоническим пластам, по мере того как я углублялся в лесные дебри.

Через полсотни ярдов глаза мои привыкли к сумраку. Ни внешних звуков, ни ветра. Огромные загадочные деревья, которые я не мог распознать (хотя с таким же успехом я бы не распознал дуб), раскидывали свои ветвищи во все стороны. Нижние цепляли меня за ноги в толще снега.

Все мое внимание уходило на прокладывание маршрута, поэтому я не замечал местных воронов, пока один из них не плюхнулся на ветку прямо перед моим носом. Еще два поглядывали на меня с высоты. Я лег на спину и принялся их разглядывать. Таких крупных птиц я сроду не видал. А тем временем они начали приводить себя в порядок, точь-в-точь как коты.

Вдыхая носом леденящий воздух, я задавался вопросом, живут ли вороны так же долго, как попугаи, и если да, то не летали ли они здесь во время Второй мировой войны, а то и Первой. Может, мои родные даже ловили и ели их.

Если не воронов, то что они ели в лесах? Как они здесь выживали? Стирали одежду, давали отпор нацистам? В этом пейзаже было что-то загробное.

Один из воронов громко каркнул, и все трое скрылись из виду. Вдруг послышался механический рокот.

В ботинки успел набиться снег, и разумнее всего было бы вернуться на дорогу, но меня разбирало любопытство. Я хотел не просто увидеть загадочные машины, а проследить за тем, как они продвигаются к намеченной цели. Я двинулся на шум, углубляясь все дальше в лес.

Урчание становилось все громче и затейливее. Вскоре показались верхушки кранов. А еще через какое-то время я не без труда выбрался из очередного сугроба и оказался на открытом пространстве.

Правильнее сказать — на расчищенном. Около сотни акров идеально разровненной земли. Люди в парках и белых касках с помощью тяжелой техники валили деревья по периметру и распиливали на части, а большие краны грузили их на прицепы с безбортовой платформой. Белое небо коптили столбы дыма.

Я попробовал заговорить с одним из рабочих. Кажется, он назвал финскую лесозаготовительную компанию «Veerk», а может, я его не понял, как и он меня, а в результате мы оба со смехом пожали плечами и разошлись.

Хотя ничего смешного. Беловежская пуща — это все, что осталось от лесного массива, некогда покрывавшего почти всю Европу, и когда у тебя на глазах от нее отхватывают здоровый кусок, кажется, будто кто-то рубанком снимает пуп земли. Меньше одной дверью в прошлое, и не только прошлое моих предков. Меньше одним свидетельством, что когда-то в нас было что-то человеческое.

И само собой, меньше одной страницей истории, в которой каждый мог прочесть очень много — или ничего.