Будет кровь - Стивен Кинг Страница 19

Он улыбнулся.

– Хорошо. Но ты должен понять, что если он нападет на тебя снова, ты заявишь на него в полицию. Тебе ясно?

Я сказал, что да.

– Твоя учительница… кстати, она мне понравилась… Она сказала, чтобы я не давал тебе спать еще как минимум час. Мы должны убедиться, что у тебя нет сотрясения мозга. Будешь пирог?

– Буду.

– А к пирогу – чай?

– Обязательно.

Мы пили чай, ели пирог, и папа рассказывал мне истории о своей юности: не о спаренных телефонах на пять домов, не о школе, куда он ходил – крошечной школе, состоявшей из единственной комнаты, которая отапливалась дровяной печкой, – не о телевизорах, показывавших всего три канала (и не показывавших ничего, если ветер сдувал с крыши антенну). Он рассказал мне, как они с Роем Девиттом нашли в подвале у Роя петарды и принялись их взрывать. Одна улетела во двор Фрэнка Дрискола и подожгла ящик с дровами, и Фрэнк Дрискол грозился пожаловаться их родителям, и папе с Роем пришлось нарубить ему целую гору дров, чтобы он их не выдал. Он рассказал, как его мама случайно услышала, что он назвал старого Филли Лоуберда из Шилох-Черча Вождем Пердунов, и вымыла ему рот с мылом, несмотря на его обещания никогда больше так не говорить. Он рассказал мне о драках «стенка на стенку» – махачах, как он их называл, – происходивших почти каждую пятницу на Обернском роллердроме между ребятами из Лиссабонской средней школы и школы Эдварда, где учился он сам. Он рассказал, как однажды на пляже большие мальчишки стянули с него плавки («Пришлось идти домой, завернувшись в полотенце») и как какой-то разъяренный парень с бейсбольной битой гнался за ним по Карбин-стрит в Касл-Роке («Он утверждал, что я домогался его сестры, хотя я к ней даже близко не подходил»).

Он и вправду когда-то был молодым.

Я поднялся к себе в комнату, чувствуя себя вполне бодро, но действие «Алива», который мне дала мисс Харгенсен, потихоньку заканчивалось, а вместе с ним испарялся и бодрый настрой. Я был уверен, что Кенни Янко со мной распрощался, но не на сто процентов. А вдруг его друзья будут над ним потешаться из-за фингала под глазом? Может быть, даже смеяться? А вдруг он психанет и решит, что нам требуется второй раунд? Если это случится, я вряд ли сумею дать ему сдачи; в этот раз у меня получилось засветить ему в глаз, но тут сыграл фактор неожиданности. В следующий раз Кенни будет начеку. Он изобьет меня до полусмерти, если не хуже.

Я умылся (очень осторожно), почистил зубы, лег в постель, выключил свет – и просто лежал, заново переживая случившееся. Потрясение, которое я испытал, когда он схватил меня сзади и потащил по коридору. Как он ударил меня кулаком в грудь. Как он вмазал мне по губам. Как я уговаривал свои ноги стоять и не гнуться, а они отвечали: давай не сейчас.

Теперь, в темноте, мне казалось все более вероятным, что Кенни со мной не закончил. Не просто вероятным, а даже логичным. Когда ты один в темноте, даже самые безумные мысли представляются вполне логичными.

Поэтому я включил свет и позвонил мистеру Харригану.

Я не ожидал услышать его голос на автоответчике, я просто хотел притвориться, что мы с ним беседуем. Я думал, на линии будет полная тишина или включится запись с сообщением, что номера, который я вызываю, больше не существует. Ведь я сам положил телефон во внутренний карман его похоронного пиджака. Это было три месяца назад, а в тех первых айфонах заряд батареи был рассчитан на 250 часов в спящем режиме. Телефон мистера Харригана уже должен был умереть, как умер сам мистер Харриган.

Но в трубке раздались длинные гудки. Их не должно было быть, эти гудки противоречили всем законам реальности, но они были, и под землей на Ильмовом кладбище, в трех милях от моего дома, Тэмми Уайнетт пела «Stand By Your Man».

На пятом гудке включился скрипучий старческий голос. Все как всегда: сразу к делу, коротко и по существу. Без всяких приветствий звонящему и предложений оставить свой номер или сообщение на голосовую почту. «Я сейчас не могу подойти к телефону. Я вам перезвоню, если сочту нужным».

Раздался звуковой сигнал, и я сам не понял, как заговорил. Не помню, чтобы я как-то подбирал слова; я слышал собственный голос, но он звучал словно сам по себе, независимо от меня.

– Меня сегодня избили, мистер Харриган. Это сделал большой глупый мальчишка по имени Кенни Янко. Он хотел, чтобы я почистил ему ботинки, но я отказался. Я его не выдал, потому что мне не хотелось никаких разбирательств. Мне просто хотелось, чтобы все закончилось. И я думал, что все закончилось. Я пытался думать, как вы, но все равно мне тревожно. Мне хотелось бы с вами поговорить. – Я секунду помедлил. – Я рад, что ваш телефон до сих пор работает, хотя совершенно не представляю, как такое может быть. – Я снова помедлил. – Я по вам очень скучаю. До свидания.

Я завершил разговор. Проверил папку «Недавние вызовы», чтобы убедиться, что я и вправду ему позвонил. Его номер был в списке. И номер, и время звонка – 23:02. Я выключил телефон и положил его на прикроватную тумбочку. Потом выключил лампу и почти мгновенно уснул. Это было в ночь с пятницы на субботу. В субботу вечером – или, может быть, рано утром в воскресенье – Кенни Янко умер. Повесился. Хотя я узнал это – и прочие детали – лишь через год.

Некролог Кеннета Джеймса Янко вышел в льюистонской «Сан» только во вторник, и там было написано, что он «внезапно скончался в результате трагической случайности», но в школе о его смерти узнали уже в понедельник, и, разумеется, фабрика слухов заработала на полную мощность.

Он нюхал клей и умер от остановки сердца.

Он чистил отцовский дробовик (все знали, что мистер Янко держит дома целый арсенал) и случайно выстрелил себе в голову.

Он играл в русскую рулетку с одним из отцовских револьверов и вышиб себе мозги.

Он был пьян, упал с лестницы и сломал себе шею.

Все эти версии были неправильными.

О смерти Кенни мне сообщил Билли Боган, сразу, как только вошел в школьный микроавтобус. Он буквально лопался от новостей. Сказал, что одна из подруг его мамы позвонила ей утром и все рассказала. Эта подруга жила прямо напротив Янко и видела, как из их дома выносили носилки с телом и как все Янко шли следом и громко рыдали. Похоже, даже у самых отпетых мерзавцев есть кто-то, кому они дороги и кто их любит. Как человек, много читавший Библию, я запросто мог представить, как они рвут на себе одежду.

Я тут же подумал – с чувством вины – о своем звонке на телефон мистера Харригана. Я твердил себе, что он мертв и уж точно не может иметь никакого отношения к смерти Кенни. Я твердил себе, что даже если такое бывает не только в комиксах и фильмах ужасов, я не хотел, чтобы Кенни умер, а просто хотел, чтобы он оставил меня в покое, но даже мне самому эти доводы представлялись какими-то неубедительными. А еще у меня никак не шли из головы слова миссис Гроган, произнесенные ею на следующий день после похорон, когда я сказал, что мистер Харриган был хорошим человеком, потому что упомянул нас в своем завещании.