Король мечей - Ник Стоун Страница 18

Жан Ассад очнулся в тот момент, когда жить ему оставалось несколько минут. Это было ясно. Лучше бы не открывать глаза. Он взмолился, чтобы Соломон проявил к нему милосердие и прикончил быстро, забыл о нем плохое и вспомнил хорошее. Сколько лет они были вместе, с самого начала, какой он всегда был преданный. Но, взглянув на тех, кто его окружал, Жан понял, что этого не произойдет. С ним обойдутся хуже, чем он мог вообразить.

Жан слышал об этом месте, о том, что здесь происходит, но никогда не верил. Никогда. Он был суеверен, как все гаитяне, но не покупался на истории о магическом круге из двенадцати великанов бога смерти Барона Субботы и о том, кто сидит в середине, и обо всем остальном.

Оказалось, что это правда.

Он не мог пошевелить ни единым мускулом. Все остальное было заморожено, застыло. Тело было невероятно тяжелое, будто кости у него сделаны из наполненного ртутью свинца, да еще снизу подвешено несколько пушечных ядер. Рот он раскрыть не мог. Губы не разъединялись. Жан с трудом дышал носом. Ноздри были чем-то плотно забиты, воздух едва попадал в легкие. Вдобавок ко всему в животе ощущалась очень болезненная неподвижная масса, словно он съел огромное количество пищи, которая не переварилась, лежала в желудке и медленно гнила.

Жан обвел глазами пространство вокруг, насколько мог. На него были устремлены двенадцать пар глаз, горящих ненавистью и презрением. Тут стояли бок о бок его старые друзья и заклятые враги, он был в этом уверен. Но их лица скрывал грим — половина мучнисто-белая от лба до верхней губы, включая уши, нос и пространство вокруг глаз, а дальше черная. И одеты одинаково. Цилиндры, смокинги, серые брюки в тонкую полоску, белые рубашки в сборках, черные перчатки. Жан не понимал, почему они такие высокие, три с лишним метра. Может, потому, что он сидел, а они стояли, или его накормили чем-то и у него съехала крыша?

И вообще, сколько прошло времени? Последнее, что он помнил, — это как проснулся в Монреале, в постели, ослепленный лучом фонарика, который светил прямо в глаза. К виску приставлено дуло пистолета. Мужской голос коротко и бесстрастно произнес: «Вставай! Надо ехать».

Жан знал, что его обязательно отыщут. Не важно, как далеко он заберется, как глубоко зароется, все равно рано или поздно его поймают и придется ответить. Знал, но продолжал надеяться. Был осторожен, не задерживался в одном месте дольше двух дней, избегал гетто, гаитян и доминиканцев, останавливался в небольших городках. Но следовало бы вспомнить, что когда Соломон Букман кого-нибудь преследует, то мир для этого человека становится маленьким, а стены стеклянными. Жан мог пробыть в бегах дольше, если бы не героин. От этой заразы никуда не денешься. Что облегчило поиски. Наркоман может залечь на дно лишь в двух случаях: если завязал или если у него большой запас дури. Жан не завязал. И запаса не имел. Поэтому нужно было подниматься наверх, искать наркотик. Они просто ухватились за цепь, привязанную к его руке. Продал, наверное, дилер, у которого он в последний раз добыл дозу. Дерьмо оказалось подозрительно хорошим, настолько хорошим, что Жан заторчал, едва вколов иглу. Но прежде чем отключиться, все же заволновался. Дело в том, что Монреаль не славился качеством героина. То, что он вкалывал себе здесь прежде, давало средний приход. Достаточный, чтобы получить какой-то кайф, но даже близко не сравнимый с товаром из Майами. А этот опустил его на всю глубину, завернул в теплый кокон, остановил время. Погрузил в состояние, когда ничто не имеет значения, полная свобода. Буквально за несколько мгновений перед тем, как вырубиться, Жан подумал, не подарок ли это от Соломона, но вскоре героин смыл его беспокойство, не оставив следа. И вот он тут, как и положено, ждет смерти.

Яркий свет сзади падал на серый бетонный пол с красновато-коричневыми символами, нарисованными густой краской. Разделенные вертикальной линией, крест справа и слева звезда. Это символ вуду, с помощью которого во время обряда призывали богов и духов. Обычно его изображали на полу, песком или кукурузной мукой, но этот нарисован чем-то похожим на кровь. Чуть подальше, лицом к нему, стояли люди. Его ноги были опущены в металлическое ведро с водой. Руки покоились на бедрах, ладонями вниз.

Жан понимал, что сидит голый, а его руки, ноги и грудь — та часть, которую он смог увидеть, — гладко выбриты и как-то странно блестят. Он заметил, что не привязан. То есть теоретически мог встать и уйти.

Жан стыдился своей наготы, хотел прикрыться, но не мог переместить руку к промежности. Даже на такое короткое расстояние. Затем он попытался вытащить ноги из ведра — с тем же результатом. Поднять руки тоже не получалось. Жан попытался снова. Настойчиво приказывал конечностям повиноваться, но тщетно. Он потерял над ними власть. И вообще, он ничего не ощущал. Из организма уже давно должен был выйти героин, а он и этого не чувствовал. Впрочем, это не так уж плохо. Значит, и смерть окажется не очень мучительной.

«Ну что, Жан Ассад, доигрался?» — подумал Кармин, глядя на приговоренного, который сидел на стуле с намазанной блестящей кожей, замороженный зельем, губы зашиты, нос частично тоже, только чтобы мог дышать, продолжать жить, пока не явится Соломон и не вырвет из него душу. Ассад сидел посередине жертвенного веве, нарисованного его кровью.

Жан Кошатник, так его звали на Гаити, но чаще просто Кошатник. Он зарабатывал на жизнь тем, что воровал кошек, особенно черных, для продажи жрецам вуду, хунганам и мамбо. Те использовали их для гаданий. Они убивали кота, зарывали на ночь в землю, утром откапывали, потрошили, жарили внутренности и съедали их с корневищами морского лука и каланги. После этого жрецы вуду могли видеть будущее.

Вот так Кошатник познакомился с матерью Кармина. Обычно он появлялся у их дома с большим джутовым мешком на спине, в котором копошились кошки. Руки и лицо у него всегда были исцарапаны. Мать Кармина выбирала самую задиристую и свирепую кошку, которая бросалась на нее; у нее был сильный дух, с ней приходилось повозиться, пока убьешь. Кармин помнил Жана, его необычно мягкие волосы, редкозубую улыбку. Он был немногословен, только улыбался. Утверждали, будто он незаконнорожденный сын одного богатого сирийца, у которого его мать работала горничной. Оттуда и такая фамилия. Когда Жана спрашивали об этом, он пожимал плечами и отвечал, что не знает и вообще ему все безразлично.