Алекс - Пьер Леметр Страница 18

Алекс почти ничего не ела, она чувствовала ужасную слабость, но хуже этого, хуже всего было то, что ее рассудок совсем помутился. Эта клетка намертво замкнула в себе ее тело, а разум отправила в свободный полет, куда-то далеко, в стратосферу. Проведя в таком состоянии час, начинаешь плакать. Проведя день — думаешь о том, чтобы умереть. Два дня — уже не вполне понимаешь, где ты. Три дня — сходишь с ума. Теперь Алекс уже не знала, сколько времени сидит взаперти в подвешенной к потолку клетке. Много дней. Очень много…

Не отдавая себе в этом отчета, она непрерывно стонала. Глухие утробные стоны поднимались откуда-то из глубины живота. Иногда она всхлипывала, но без слез — их уже не осталось. Она билась головой о доски — лбом, правым виском, потом левым, снова и снова, и ее стоны перерастали в громкие вопли. Она разбила лоб до крови, ее голова гудела, окутанная безумием, ей хотелось умереть побыстрее, потому что невозможно выносить такое существование.

Только в присутствии своего мучителя она переставала стонать. Когда он приходил, Алекс говорила, говорила не умолкая, задавала ему вопросы — не потому, что надеялась услышать ответы (он никогда не отвечал), а потому, что, когда он уходил, она чувствовала себя невероятно одинокой. Теперь она понимала, что чувствуют заложники. Она умоляла его не уходить, говоря, что ей страшно оставаться одной, страшно умереть в одиночестве. Пусть он ее палач, но странное дело — ей отчего-то казалось, что она не умрет, пока он здесь.

Хотя на самом деле вен было ровно наоборот.

Она причиняла себе боль.

Добровольно.

Она пыталась ускорить свою смерть, раз уж никакой помощи ей не дождаться. Она уже не контролировала свое тело, онемевшее и сводимое судорогами: она непроизвольно мочилась, билась в конвульсиях, сотрясавших ее с ног до головы. Тогда от отчаяния она начинала изо всех сил тереться ногой о шершавую доску. Вначале Алекс ощущала только слабое жжение, но она продолжала тереть, все сильнее и сильнее, — потому что ненавидела свое тело, в котором страдала, она хотела убить его, уничтожить, и терла ногу о доску, прижимая ее изо всех сил, отчего ссадина превращалась в рану. Глаза Алекс были устремлены в одну точку, в икру впилась глубокая заноза, но она все терла и терла, добиваясь того, чтобы рана начала кровоточить. Она надеялась, что кровь постепенно вытечет из ее тела вся, капля за каплей, и тогда она умрет.

Она отрезана от мира. Никто не придет к ней на помощь.

Сколько времени ей понадобится, чтобы умереть? И сколько времени пройдет, прежде чем обнаружат ее тело? Куда он его денет — уничтожит, закопает? Где? Она представляла себя завернутой в брезент, зарытой среди ночи где-нибудь в лесу, представляла, как небрежно он швыряет ее в вырытую яму, слышала глухой стук, мрачный и безнадежный, потом шорох осыпающейся земли. Она воочию видела себя мертвой. Да она уже и была как мертвая.

Целую вечность назад, когда она еще помнила, сколько дней прошло, Алекс как-то подумала о своем брате — как будто мысль о нем могла быть ей полезна. Он презирал ее, она это знала. Он был старше ее на семь лет — и на целую жизнь. Он знал и умел гораздо больше ее, он мог позволить себе все. С самого начала он был сильнее, во всех отношениях. Он постоянно ее поучал. В последний раз, когда они виделись, она случайно достала из сумочки упаковку снотворного. Он тут же выхватил у нее таблетки и резко спросил:

— Это еще что за дрянь?

Он всегда изображал из себя ее отца, властителя дум, начальника — словом, воплощал все разновидности власти. Так было всегда, сколько она себя помнила.