Верная жена - Роберт Гулрик Страница 16

— А теперь послушайте, — продолжал Ральф, — Послушайте историю моей жизни.

Какое-то время он молчал, глядя в огонь.

— Слушайте.

Труит открылся ей. Он говорил несколько часов. О своем суровом и горьком детстве. О матери, об иголке, о том, как терзалась его душа во время воскресных проповедей, какими суровыми были глаза матери, неустанно за ним следившие. Он верил матери, как все верят людям, которых любят. Когда они критикуют нас, мы верим им, поскольку слова любимых являются для нас истиной. Поведал он и о своих темных мучительных желаниях. Мать почувствовала эти желания прежде, чем он сам осознал их. Она уловила их, когда он был еще младенцем, а потому даже тогда не брала его на руки.

Он рассказал о смерти своего брата, о его теле в гробу. Они поставили гроб в ледник: ждали, когда земля оттает и можно будет его похоронить. Рассказал ей о женщинах и о Европе, об оргиях во дворцах и в публичных домах.

Ральф не извинял себя. Ни разу не опустился до сентиментальности, не ждал одобрения или сочувствия. Она же не отвернулась от его лица, не встала не прошла по комнате, не пошевелила ногой, не попросила стакан воды. Просто слушала. Его жизнь была изуродована самоистязанием и потаканием собственным прихотям, но вместе с тем казалась ей мужественной.

Да, он причинял боль. Но кто не причинял? Однако и сам страдал. И это все уравнивало.

Также он поделился воспоминаниями об Эмилии, о любви, ставшей для него наваждением. У нее была белая кожа, цветы дрожали в ее волосах, а жемчуг придавал коже розовый блеск. Еще она краснела, когда он заговаривал с ней на своем плохом итальянском языке. Он обожал Эмилию и из-за этого не отвечал на письма отца и на телеграммы. Он пропустил смерть отца, а вернувшись домой, стоял у его могилы рядом с беременной женой.

До сих пор ни одному человеку Ральф не говорил о своем прошлом, но Кэтрин как будущая супруга должна была знать все детали. Он очень старался не жалеть себя, не возлагал ни на кого вину и не отказывался от ответственности. Он упомянул о запахе жасмина, о шелесте шелка во флорентийском палаццо, о пыли, поднимавшейся со старинных полуистлевших гардин, — без поэзии, просто впечатления. А Кэтрин восприняла эту информацию, как если бы прочла о ней в библиотеке.

— Я не был хорошим сыном. Я был беспечным и распутным. Сейчас мне трудно это представить. И я не был хорошим мужем и отцом, хотя старался.

От такого целомудрия Кэтрин вдруг захотелось вскочить и убежать. Она не желала знать его историю с печальным концом. Все это делало Ральфа слишком реальным. Она отказывалась думать о нем как о человеке. Отказывалась слышать биение его сердца.

— Моя жена ненавидела этот дом. Что ж, вы можете понять… Это было не то, к чему она привыкла. И она ненавидела мою мать, а мать ненавидела ее. Жена была беременна, и я построил новый дом.

Кэтрин, чье внимание уже ослабло, снова заинтересовалась.

— Он находится недалеко отсюда. Строительство заняло долгое время. Я пригласил архитектора из Италии. Тот не понимал ни слова по-английски. Следом за ним прибыл корабль с итальянскими рабочими. Родился ребенок. Франни.

Руки Труита нервно зашевелились. Голос дрогнул, но он продолжал:

— Франческа. Так назвала ее моя жена. Она была прекрасна, как… как вода. Как все, созданное природой. Дети всегда хороши. Дочурка была прелестной и крошечной. Жена каждый день возила ее в коляске туда, где возводился наш дворец. Все они болтали по-итальянски до темноты. После Эмилия возвращалась и какое-то время казалась довольной. Я выписывал чеки. На строительство я потратил такие средства… просто ужас! Мраморные лестницы, дорогой фарфор — вы, должно быть, кое-что здесь видели. Деньги на столовое серебро, на кровати из Италии, некогда принадлежавшие папе или королю, на шторы и картины. Эмилия была счастлива. Счастлива, словно собачка с большой костью. А потом мы переселились в новый дом. Я чувствовал себя неуютно, не знал, куда сесть. После переезда я редко спал с Эмилией. У нее были собственные комнаты. Так минуло два года.

Ральф снова сделал паузу, собираясь с мыслями

— Франни заболела скарлатиной. С детьми такое бывает. Многие малыши в ту зиму заразились скарлатиной. Ей было два года. Болезнь длилась пять дней, а когда ушла, с ней ушла и Франни. Вернее, ее покинул разум. Тело поправилось, а мозг умер. И я понял: боялся я не напрасно. Желание — яд. Похоть — это болезнь, и она убила мое дитя. Франни была нежной, прекрасной и пустой, как дистиллированная вода. Она любила витражи в окнах. Ей нравилось, что служанки хлопочут вокруг нее и одевают в изумительные наряды. Из Франции мы выписали портниху. Она жила у нас и шила платья для Эмилии и моей маленькой дочки. В доме всегда было полно иностранцев. Это делало Эмилию счастливой. Они сбегались отовсюду. Жена ни одной минуты не уделяла дочери. Иногда приводила ее вниз, одетую, точно принцесса из сказки, и демонстрировала, словно обезьянку.

Воображение рисовало Кэтрин коридоры, которые он описывал. Его супруга улыбалась гостям. Те кланялись при ее появлении. Герцоги, герцогини, богатые люди, актрисы, владельцы железных дорог и арабских скакунов. Эмилия касалась каждого предмета на каждом столе с осознанием того, что все это принадлежит ей.

В темноте тупой ребенок, а на свету — фортепьяно.

— Жена привезла из Италии учителя музыки. Я даже не уточнил его имя. Я находился в неведении, пока не стало слишком поздно. У нас родился еще один ребенок, мальчик. Антонио. Жена звала его Энди. Он был темным, как и она. Они там все такие. Малыш напоминал редкую птицу с Амазонки. Мальчик не должен быть таким красивым. Столько черных волос. Такой красивый уже в четыре года. Мы прожили в том доме восемь лет. Конечно, Эмилия была с ним. С учителем игры на фортепьяно. Мне бы догадаться. Я и не думал, что вокруг есть секреты. Потом узнал. Шепот и болтовня, прогулки по саду, разговоры только на итальянском. Этот человек каждый вечер сидел с нами за ужином. Каждую неделю я выписывал ему чек. И не замечал очевидного. Она же графиня. Я видел, что она счастлива, и ничего не жалел для нее. Моя маленькая Франни, очаровательное создание, с каждым днем подрастала, ее руки тянулись к свету, как у слепого, нащупывающего дорогу. А после Антонио… ведь он родился, когда жена со мной почти не спала. Она жила в собственных покоях. Ко мне не приходила. И я к ней редко притрагивался. По ночам она играла в карты со шлюхами и дураками и смеялась надо мной. Бывало, я сталкивался с ней, когда спускался вниз к завтраку. Она поднималась наверх с бокалом шампанского. И с сигаретой.

Труит вздохнул; казалось, воспоминания до сих пор причиняют ему боль.

— Шесть лет я не обращал на это внимания. Не прикасался к ней. Затем я застал их. Мою жену и учителя музыки. Явился на ее половину, в спальню Просто хотел задать вопрос. Они даже не особенно удивились. Оказалось, они занимались этим несколько лет. Еще перед тем, как родился мальчик, понимаете? У них это стало привычкой. Ее любовник чувствовал себя как дома. Словно я осмелился войти, куда меня не приглашали, а он был на своем месте, между обнаженных ног моей супруги. И все знали. Все, кроме меня! Я избил жену и почти убил ее любовника. Потом вышвырнул их вон. Выгнал из дома. Моя маленькая дочка широко раскинула руки и смотрела вслед матери. Я уволил слуг, служанок, садовников и возниц в золоченых ливреях. Оставил миссис Ларсен, тогда она была юной девушкой. Она не так стара, как кажется. Правда, это было давно. В доме я ничего не поменял, чтобы Франни было привычно и комфортно, но гостей больше не звал. А потому никто не приходил. Я не мог терпеть Антонио. Не хотел приближаться к собственному сыну. Он любил мать. Я невольно видел ее лицо, ее кожу и глаза, видел в Антонио лживое воплощение своей жены. Знаю, это несправедливо. Я бил его и кричал на него, а он глядел на меня с ненавистью. И я не виню его за это. Спустя время моя маленькая девочка умерла. Заразилась инфлюэнцей. Я держал ее на руках, когда она погибала. В день ее смерти я вышел из того дома и запер его на замок. Бросил там все великолепное барахло, которое привез с разных концов земли только ради улыбки жены. В шкафах так и висят ее платья. Правда, я взял сюда часть посуды. Вы видели. Серебро. Небольшие предметы. Дорогие, хотя и немного. И еще диван. К нему я просто привык. Мне некуда было податься, и я перебрался сюда. Мать посмотрела на меня и отправилась к своей сестре в Канзас. Больше мы с матерью не встречались. Я жил в этом доме, бил сына до крови Как только он подрос, тут же сбежал. Ему тогда исполнилось четырнадцать. Красивый мальчик. Он исполнял на старом фортепьяно итальянские пьесы, чем сводил меня с ума. Как-то я сообщил ему, что его мать умерла, сгорела в Чикаго во время пожара, хотя это неправда. Сказал, что новость о ее смерти позволила мне за последние семь лет свободно вздохнуть. А на следующий день Энди исчез.