Бестиарий - Эль Бруно Страница 16

Развивающие игры и трудотерапия, как в Советском Союзе – описание их висит в коридоре первого этажа, оно выбито золотистыми буквами на красном фоне. Под ним подразумевалась уборка во дворе. Обычно больные радовались любой тяжелой работе, если она проходила на улице, когда было не слишком холодно. Пациенты расчищали снег, мыли палаты, особо провинившиеся полировали туалеты до блеска под присмотром дежурных.

Перед обедом давалось сорок минут свободного времени, но, конечно, оно проходило в кругу наблюдения и больных, и санитаров. Затем запихивание в себя пищи, таблетки. Александра поняла, что если быть вежливой и помогать санитаркам, не ругаться, то с тобой обращаться будут немного иначе. Но это только в ее отделении. В первом отделении никому не разрешалось гулять по коридорам, сидеть можно было только на одном месте, а лежать запрещалось вовсе. Ты ничего не делаешь, и всё твое время проходит в компании тяжелобольных – либо связанных, либо представляющих из себя пародию на человека: с выпученными глазами и бессмысленно поднятыми бровями. Они пытались есть друг друга, несли околесицу, бились головой об стены и мочились прямо в палатах. Окна не открывали никогда, убираться заставляли больных.

Александра быстро перестала повторять себе, что так не бывает. Одна из лояльных медсестер объяснила:

– Финансирование везде разное. Руководство тоже. Даже если сюда и приходят изначально помогать, то с годами среди этого всего поневоле очерствеешь. И убивали тут психи, и калеками сестричек оставляли. Знаешь, как страшно начинать тут работать? Помню, в свое первое дежурство, ложусь спать в коридорчике на диване. Просыпаюсь от того, что на меня лег голый старик и пытается облизать мою щеку. Мы не спим, платят нам копейки, и роста карьерного, считай, никакого. А психи заботу, само собой, не ценят, вот, наверное, работники и черствеют. Но еще от начальства многое зависит, конечно, – она замолчала, решив, что сболтнула лишнего.

Про первое отделение она сказала так:

– Ад кромешный, что есть, то есть. Ты не серди врачей, а то мигом туда попадешь. Оттуда годами не выходят, там и избивают больных и что только не делают. Ну, да… понимаешь, сюда никто не идет работать, поэтому в первое отделение нанимают, ну… – она замялась почему-то стыдливо, – всяких разных.

– Но ведь такого не может быть, – прошептала Саша, хватаясь за голову. – Мы же в паре километров от Москвы!

– А это, милая моя, уже много! Ты возьми хотя бы любую больницу на крайней ветке метро. Прогуляйся-ка по Марьиной роще часиков в одиннадцать вечера или по Люблино. Чем дальше от центра, тем хуже.

Отбой – в девять часов после просмотра повторяющихся мультиков, основной их чертой является полное отсутствие логики и смысла.

Больные второго отделения – это «овощи», не пригодные работать, неадекватные, не умеющие за себя постоять, старики. У них нет особенного расписания, и они почти не покидали вонючих, грязных коридоров, они – рабы системы тотального контроля. Ходячая иллюстрация душ в царстве под надзором Аида.

Первое отделение – самое страшное, туда кладут агрессивных пациентов. Какое-то время именно среди них лежала Саша. Из него она выбралась только с помощью чуда и собственного самообладания. Если здесь изнасилуют девушку, ни одна разумная душа не узнает и не поможет. Врач сочтет слова больной за бред… И докажет это элементарно, если потребуется. Если пациента покалечат – та же история.

Впервые за десять месяцев Саша проснулась после рассвета, и это напугало ее непривычностью, неправильностью, нереальностью. Она инстинктивно задержала дыхание, ее сердце забилось быстрее, а взгляд заметался по сторонам, не находя ничего знакомого. Нещадно болела и чесалась шея, а еще – рука в области запястья, стянутом наручником. В комнату сквозь плотные занавески лениво просачивался дневной свет. Вместо гробовой, нездоровой тишины огромной больницы Саша услышала гудящее, многоголосное пение проснувшегося города. Она ощущала жизнь в этом звучании, недоступную ей, запретную, сладкую. Один этот звук умиротворял её. Вместе с ощущением жизни, нормальности и свободы к ней понемногу возвращались воспоминания о том, каково это – не существовать среди безумия в атмосфере полной бесправности и обезличенности.

Саша многое поняла в больнице. Например, она знала, если позволить больным ходить в своей одежде, это может поднять им настроение, они станут относиться к больнице более доверительно. Если же позволять не очень тяжёлым больным оставаться в одиночестве и дать им побыть в душе около пяти минут без чьего-то надзора, это поможет им не утратить человечность. Достаточно не бить, не кричать и позволять человеку иногда разбираться со своими мыслями, дать ему вести дневники, позволять рисовать, и половина лечения для такого больного будет выполнена. А если в расписание добавить прогулки на свежем воздухе в тишине, то процесс реабилитации ускорится. Но в больнице было сделано всё наоборот. Она больше напоминала концентрационный лагерь.

Кристиан дремал, откинувшись на спинку кресла и запрокинув голову к потолку. Он показался Саше мертвым: неподвижный, как манекен, с бледной кожей, светлыми сжатыми губами. Его лицо было серьезным даже во сне. Его светлые волосы, передние пряди которых были завязаны сзади в строгий хвост, выделялись на фоне чёрной рубашки и джинсов. Чёрно-белый человек.

Саша не шевелилась, тайком впитывая драгоценные мгновения покоя.

Она выжила. Саша была уверена, что погибнет. Она тренировалась на тот случай, если придётся убивать себя подобным образом. И не только этим. Она знала, какие таблетки достать, чтобы быстро уснуть, знала, как удушить себя. В больнице она многому научилась. Натренировала боковое зрение, научилась прятать таблетки, как умеет это делать только психически больной. Она научилась заставлять их застревать в начале пищевода, а потом вызывала у себя рвотные позывы, маскируя их под безобидный, тихий кашель. Она научилась притворяться, лгать и сохранять хладнокровие в ситуациях, когда любой другой будет кричать. Она научилась действовать, не раздумывая, и принимать решения без оглядки на сомнения.

Оглушённая, она не знала, что ей теперь делать с собой и с этими страшными умениями. Мысли её возвращались к дому. Она скучала по родителям. Теперь, когда она знала, что они – в порядке, а её попытку убить себя остановили, в сердце к ней постучалась надежда.

«Может, всё ещё получится? Может, получится убежать? У него пистолет на поясе, и я смогу дотянуться, просто нужно действовать тихо».

Саша не собиралась давать Кристиану время прийти в себя. Она собиралась вытащить пистолет и выстрелить в него, не раздумывая. Она бы так и поступила, потому что знала, что не быть решительной – значит умереть.

Она осторожно дотронулась до ремешка на поясе Кристиана, до пуговиц чехла пистолета, а затем перевела взгляд в лицо спящего, отвела руку и откинулась на подушку, глядя на него с напряженным вниманием.

Он напоминал ей ангела с этим идеальным овалом лица, большими веками глаз, ровностью линий римского носа. Вот только разлёт тёмных бровей, чуть скошенных к переносице, твёрдый подбородок, упрямо поджатая нижняя губа и едва заметная изогнутость носа твердили об обратном. Кристиан представлял собой странное зрелище. Приторная внешность, слишком идеальная, слишком глянцевая, не шла ему. Она бы больше подошла положительному главному герою голливудской сказки про принцев и принцесс. Однако холодный взгляд принадлежал грабителю, убийце, зверю. Отстранённая интонация низкого, но бесцветного тембра голоса была не создана, чтобы пленять или заигрывать с девушками. Руки его все были в шрамах – пятна, прочерки, ломаные линии. При этом пальцы оказались ровными, длинными, а широкая ладонь выглядела жёсткой. Кристиан представлял собой противоречие – нелепое и странное. Одних он очаровывал с первого взгляда, другим внушал лишь снисходительную улыбку, третьих пугал. Он подходил одновременно под шаблон инфантильного юного гея, разнузданного наглого убийцы и… невероятной серости, какой много на улицах Москвы. Кристиан был духом лицемерия этого города. Во всяком случае, так о его внешнем виде подумала Александра.