Похоронный марш марионеток - Фрэнк Де Фелитта Страница 15

А что мои родители, спросите вы. Кажется, они написали мне одно письмо. Я же вообще им не писал. Им не нравилось мое увлечение. Они стыдились меня. Нью-Йорк? Съемка фильмов? Для них это было чем-то вроде коммунизма или зоофилии. В разговорах с друзьями они даже не упоминали обо мне.

В декабре в Нью-Йорке становится чертовски холодно. Плохая идея — построить город в таком месте. Джерри Грин выставил меня под предлогом того, что переезжает в маленькую звуковую студию. Некоторое время я делил комнату с приятелем, с которым познакомился в кафе, где мы вместе мыли посуду. Не надо воображать невесть что: мы спали на разных кроватях. Но даже полцены за постой было для меня слишком дорого. Мне не на что было купить зимнюю одежду, и я все время простужался, у меня даже грудь начала болеть. В нашей комнате окно покрывалось изнутри изморозью, с потолка свисали сосульки. Мне вот-вот должно было исполниться двадцать пять. Я дошел до крайней точки и чувствовал, что, если не найду применения своему таланту, он вскоре умрет. Мне стало казаться, что неудачи, преследовавшие моего дядю, Джерри Грина и других сломленных жизнью одиночек из мира кино, подобны заразной болезни, которая может сгубить и меня, ибо я утратил иммунитет.

Я сделался чуть ли не параноиком. Я перепрятывал сценарии, чтобы мой сосед по комнате не нашел их, что было совершенно нелепо — он едва умел читать по-английски и вряд ли знал, что такое сценарий.

Но послушайте, что произошло дальше. Я победил. Я получил работу. Какие-то ерундовые съемки в Нью-Йорке. Работа — это слишком громко сказано. Я был одним из двенадцати или тринадцати неоплачиваемых ассистентов. Нашей платой был опыт, приобретаемый на съемочной площадке. Почти сразу я понял, что им нужны люди, которые работают на голом энтузиазме и готовы выполнять любую черную работу. Было много молодых, только что окончивших школу ребят, горевших желанием поработать в «настоящем» кино. Подобно мне, они были одержимыми и дрались за работу, за которую не получали ни цента. Одному богу известно, на что приходилось идти девчонкам ради этого. Но все вкалывали столько, сколько было нужно. И я был одним из них.

Я подметал и подносил кофе. Помогал двигать мебель в комнате, где проходила съемка. Таскал кабели — не камеру, к дорогой технике меня и близко не подпускали; помнится, бюджет фильма составлял полтора миллиона долларов, съемочная группа была большой, и все знали, что снимают дешевку. Режиссер и операторы были тупицами, но держались высокомерно. Они все время хотели кому-то что-то доказать. А я понимал, я чувствовал, что они знают о кино гораздо меньше, чем знаю я. Я видел классику, я, можно сказать, вырос на целлулоиде, а эти клоуны были рекламщиками, онанистами, великовозрастными детьми, в чьих руках случайно оказались дорогие игрушки.

Их следовало бы посадить в тюрьму за то, как они с нами обходились. Как с рабами. Ни один из них ни разу не назвал меня по имени. Я работал по шестнадцать часов в сутки, шесть дней в неделю, мои легкие выворачивались наружу от кашля, в дырявые ботинки проникал мокрый снег. И все это время меня терзали видения, которые я по ночам или в короткие перерывы между съемками переносил на бумагу. Я делал это из страха, что умру, не успев воплотить свои идеи в жизнь. Я боялся, что не успею необратимо изменить сознание людей….

Это было так ужасно…

Щелчок.

— Не могу продолжать… Голова разламывается…

Щелчок… Пленка продолжала крутиться…

— На чем я остановился? Ах да. Как я мог забыть? Я так пытался забыть! Мои мечты… Они топтали их своими грязными ботинками.

Как-то поутру мы снимали в баре, который назывался «Соловей», и хозяин ворчал на нас за оставленную в углу грязь (предыдущей ночью мы закончили там съемку далеко за полночь). Администратор отпустил по домам всех, кроме ассистентов, и велел нам прибраться. А было уже три или четыре часа утра. Он всучил мне метлу и отправил на улицу. Я спрашиваю его: «Хотите, чтобы я убирал мусор в сточной канаве?» Он говорит: «Да, это угроза здоровью населения, городские власти нас за это по голове не погладят, так что убирай». Я отказался. Он разозлился и закричал: «Ты думаешь, для чего ты здесь нужен? Тебя затем и наняли, чтобы ты убирал мусор!»

Это нужно было понимать так: мы быстро найдем тебе замену, от желающих работать в кино отбою нет, да и физиономия твоя мне не нравится.

Что мне оставалось делать? Я полез в канаву. Вычистил ее. Вы же знаете, что такое Нью-Йорк. Конная полиция. Всякие этнические шествия. Каждый божий день какая-нибудь группа иммигрантов празднует свой приезд на эти благословенные берега. Вы слушаете меня? Было очень темно, вокруг шатались какие-то подозрительные личности, а я выметал огромные куски лежалого лошадиного дерьма, полузамерзшую блевотину — видимо, оставленную недавно каким-нибудь перебравшим посетителем «Соловья», — меня самого чуть не вырвало. Я стоял на дне канавы и думал: «Я родился, вырос, всецело отдался мечте — всепоглощающей, иррациональной, возможно даже, что она была проявлением природного таланта, — и ради чего? Ради того, чтобы убирать грязь в сточной канаве на перекрестке Второй авеню и Тринадцатой стрит и сбрасывать дерьмо в забитый слив? Я не щадил свое здоровье, от всего отказывался, и все это ради того, чтобы со мной обращались вот таким образом? Потерять человеческий облик? Невыносимо… унизительно…»

Техника…

Щелчок… Пленка замерла.

Вдалеке слышался шум большого города и величаво поблескивала громада океана… После долгой паузы магнитофон снова начал записывать, а голос зазвучал уже более спокойно…

— Полиция Лос-Анджелеса… дерьмо… Я даже не попал на страницы «Лос-Анджелес таймс»… Видимо, убийств так много… одним больше, одним меньше…

Щелчок… Пленка перемоталась… остановилась и пошла вперед, стирая предыдущую запись…

— Лучше не записывать это на пленку. Подонки…

Щелчок… Запись продолжилась.

— Техника… — На этот раз голос звучал радостно. — Да. Техника. Овладеть ею совсем не просто. Скажем так, в свете недавнего успеха, который превзошел все мои ожидания… Скажем так, сегодня вечером у меня вновь появилась потребность… потребность режиссировать…

В конце концов, я — режиссер…

СТОП! СТОП!