Разборки в Токио - Айзек Адамсон Страница 14

— Рад тебя видеть, Кавабата. Похоже, ты пережил распад Советского Союза и Восточного блока. — Мне нравилось его подкалывать. Он никогда не понимал, шучу я или пытаюсь вовлечь его в дискуссию.

— Естественный конец порочного правления, исказившего идеи Маркса. Теперь, когда Советский Союз больше не сует свой нос в чужие дела, могут победить истинные отечественные революции.

Любопытно, где, по его мнению, это случится. Впрочем, мне не хотелось его расстраивать, пока не узнаю того, за чем пришел.

— Может, ты и прав. Напиши об этом статью.

— Написал. И послал тебе несколько месяцев назад. Ты что, не прочел?

— Я в последнее время в Штатах не был. Я, наверное, попрошу редактора, чтобы он прислал ее сюда. Мне не терпится узнать твою точку зрения на текущую ситуацию в мире.

Я считаю, когда надо, я вру хорошо, но на этот раз шло необычайно тяжко. Слава богу, Кавабата вроде не заметил мой обман. Он был занят: озирался, выясняя, не подслушивает ли кто.

— Я обнаружил секретную систему коммуникаций, — прошептал он. — Подпольную всемирную компьютерную сеть, которая обречет систему на гибель. Преступники, педофилы и разномастные революционеры теперь могут делиться информацией. Самое главное, о ней никто не знает. Транснациональные корпоративные деспоты понятия не имеют о ее существовании.

— Это ты про Интернет?

— Тихо! — сказал он, снова оглядываясь через плечо. — Ты что, в курсе?

— Кавабата-сан, — начал я, не желая ломать ему кайф, — мне хотелось бы говорить с тобой о политике и технологиях весь день, но, боюсь, я пришел, дабы услышать твое достопочтенное мнение по другому вопросу. Ты слышал о смерти Сато Мигусё?

— Конечно. Мы здесь получаем всю реакционную пропаганду, — одеревенело ответствовал он. Я так понял, он имеет в виду три крупнейшие газеты.

— Что ты об этом думаешь?

Тут его лицо впервые слегка оживилось. Плаза за стеклами очков расширились. Было очевидно, что, несмотря на все его политические претензии, его первой любовью и истинным призванием был огонь. О пиротехнике и разрушении он знал практически все, и не бросил это хобби и в тюрьме. Когда я виделся с ним в прошлый раз, его перевели в новую камеру после неудачного побега с применением бомбы, сделанной из обычных моющих средств.

Кустарное устройство проделало огромную дыру в стене, как и планировал Кавабата, и он убежал бы, если б не одна мелочь; он сидел в одиночной камере без окон и не догадывался, что находится на двенадцатом этаже. Увидев, что просчитался, он лишь пожал плечами и лег на кровать, дабы впервые за семнадцать лет насладиться видом.

— Ну, — начал Кавабата, — мне известно лишь то, что напечатано в газетах, но там, кажется, — не все в порядке с матчастью. Газеты написали, что пожар был вызван взрывоопасной нитратной пленкой. Я точно знаю, что Национальный архив не выдает фильмокопии, отпечатанные на такой пленке. Я один раз пытался. Хотел поджечь кое-каких реакционеров копией «Нетерпимости». [18]Не вышло. И это было много лет назад. А сейчас все нитратные копии уже перевели на ацетатные.

— А если фильм из частной коллекции?

— Вряд ли, — сказал Кавабата. — Держать ее у себя? Зачем? Новые лучше, не так быстро портятся и гораздо безопаснее. Если только не планируешь с помощью старой копии устроить «несчастный случай».

— Интересно. Что еще?

— Пожар явно начался минимум за час до того, как о нем сообщили, потому что пламя уже вовсю бушевало, когда прибыли пожарные. Ничто так быстро не горит, если только заранее не подлить чего-нибудь. И все равно пожар наверняка начался гораздо раньше, чем сообщают.

Об этом я не подумал. Если Кавабата прав, пожар начался примерно тогда, когда я договорил по телефону с Мигусё. Теперь я понимал, как глупо было полагать, будто кто-то замочил Сато из-за меня. Причина серьезнее, чем я, — может, серьезнее даже, чем Сато.

— Так или иначе, — продолжал Кавабата, — это не внезапно вспыхнувшая пленка. Тот, кто поджег дом, не просто со спичками баловался. Ни улик, ни свидетелей — по крайней мере, живых. Я бы сам таким гордился. — Кавабата откинулся на спинку стула, почти улыбаясь.

— Кавабата, ты просто не представляешь, как мне помог. Вернусь в Штаты — наизнанку вывернусь, чтобы твою работу напечатали. — Я постарался произнести это как можно лицемернее. Трудно лгать осужденным: зачастую они сами отменные лжецы. Но я научился вешать им лапшу на уши, стараясь врать напропалую. Расчетливого лицемерия хороший лгун не заметит, потому что слишком занят поиском более тонких намеков. Дзэн и искусство лжи.

Кавабата поблагодарил меня, и я встал. Когда охранник повел его обратно в камеру в «Общежитии искупления», я сказал ему вслед:

— Спасибо еще раз за то, что уделил мне время. Я знаю, ты очень занят, планируешь революцию, организуешь заговоры через Интернет и все такое.

От этого слова он поморщился и покосился на охранника — расслышал тот или нет.

— Когда революция победит, Чака, — сказал Кавабата абсолютно серьезно, — тебя вспомнят как великого героя за публикацию моих трудов.

Он слабо улыбнулся, и охранник увел его обратно в камеру плести заговор с целью уничтожения капитализма. Такая улыбка — я уж было подумал, не иронизировал ли он, но потом решил, что вряд ли. Кавабате слишком поздно открывать целебные свойства самоуничижения.

После разговоров с Кавабатой я всегда был слегка подавлен. Он не понимал собственной одаренности. Его талант к огню был так естествен, что, очевидно, сидел у него в генах. Но талант достался легко, и Кавабата его не ценил. Поэтому вместо того, чтобы заняться чем-нибудь толковым — стать следователем по поджогам, инженером по взрывным работам в горнодобывающей компании, пиротехником в кинематографе — или террористом покруче, — он ударился в политику, что в действительности ему не подходило. В силу исторической случайности его талант к взрывчатке слился с умирающей догмой, и на этом история Кавабаты, в общем, закончилась.

Пока Синто вел машину к гостинице, я размышлял, сколько еще в мире захиревших гениев, которые, игнорируя свои скрытые таланты, из кожи вон лезут, чтобы достигнуть вроде бы стоящих целей.

Я вспомнил покойного императора Хирохито, который на смертном одре точно определил по цветкам новый сорт вишни, которую принесли ему с императорского двора. В последние минуты его жизни выяснилось, что он, верховный правитель и божество по рождению, в самых потаенных уголках своей души хотел быть простым ботаником и проводить дни, изучая прекрасные образцы щедрых даров природы. Но, конечно, было поздно — и для императора Хирохито, и для Кавабаты.

В опускающихся сумерках, сидя в автомобиле, что пробирался по улицам, я вспомнил стихотворение, в семнадцатом веке написанное буддийским монахом Рёсюаном: