Парк Горького - Мартин Круз Смит Страница 14

— Это что?

— Гуттаперча. Зуб был мертвый и хрупкий, потому и рассыпался. Нерв был удален, канал запломбирован гуттаперчей.

— Я не знал, что есть такой материал.

— У нас нет. И в Европе гуттаперчей не пользуются, только в Америке, — Левин насмешливо ухмыльнулся в ответ на широкую улыбку Аркадия. — Нечем гордиться — просто повезло.

— Да я и не горжусь.

Вернувшись на Новокузнецкую, Аркадий, не раздеваясь, напечатал:

"К заключению об убийствах в Парке имени Горького.

В результате анатомического исследования жертвы ПГ-2 в канале верхнего правого резца обнаружены остатки гуттаперчевой пломбы. Патологоанатом утверждает, что данный материал не характерен для советской и европейской зубоврачебной практики и обычно применяется в США.

ПГ-2 — это тот убитый, который изменил свою внешность, перекрасив рыжие волосы в каштановый цвет".

Он поставил подпись и дату, вынул рапорт из машинки, оставил себе копию, и бережно, словно постановление о помиловании, взяв в руки оригинал, понес его в соседний корпус. Ямского не было на месте. Аркадий положил рапорт на середину прокурорского стола.

Когда днем вернулся Паша, следователь сидел в рубашке, листая какой-то журнал. Паша поставил свой старый громоздкий магнитофон и с размаху уселся на стул.

— Никак, подали в отставку?

— Не угадал, Паша. Я чувствую себя как поднимающийся к небу воздушный шарик, мыльный пузырь, как свободно парящий орел — короче, как человек, успешно увильнувший от ответственности.

— О чем вы говорите? Я же раскусил, в чем дело.

— Дела больше нет.

Аркадий рассказал о зубе убитого.

— Американский шпион?

— Какое нам дело, Паша? Нам годится любой мертвый американец. Теперь Приблуде придется взять дело к себе.

— И приписать себе все заслуги!

— Теперь-то мы его подставим. Это дело должно было отойти к нему с самого начала. Тройное убийство нашим уголовникам не свойственно.

— Знаю я КГБ. Этих костоломов. После того, как мы сделали всю работу…

— Какую работу? Мы даже не знаем, кого убили, не говоря уж об убийце.

— Они получают вдвое больше нас, у них свои магазины, шикарные спортклубы, — Паша сел на любимого конька. — Можете вы мне сказать, чем они лучше меня, почему мне никогда не предлагали там работу? Стал я хуже от того, что по воле случая оказался внуком князя? Видите ли, им нужно, чтобы у тебя в роду было десять поколений пота и грязи или чтобы ты говорил на десяти языках.

— Что касается пота и грязи, то Приблуда даст тебе сто очков вперед. Но я не уверен, что он знает больше одного языка.

— Будь возможность, я бы выучил французский и китайский, — продолжал свое Паша.

— Ты же знаешь немецкий.

— Всё знают немецкий. И биография у меня, как у всех. Теперь вся слава достанется им. И это после того, как мы докопались до… как его?

— Зуба.

— …твою мать. — Национальное ругательство не звучало оскорблением, а лишь выражало расстроенные чувства.

Оставив захандрившего Пашу, Аркадий пошел к Никитину. Старшего следователя по контролю за соблюдением постановлений правительства не было на месте. Ключом от стола Никитина он открыл деревянный шкаф, в котором кроме телефонного справочника стояли четыре бутылки водки. Он взял только одну.

— Значит, тебе больше хочется быть сопливым костоломом, чем хорошим сыщиком, — вернувшись, упрекнул он Пашу. Сыщик безутешно уставился глазами в пол. Аркадий разлил водку по стаканам.

— Пей.

— За что? — пробормотал Паша.

— За твоего деда, за князя! — предложил Аркадий.

Глядя на открытую дверь, Паша в замешательстве покраснел.

— За царя! — добавил Аркадий.

— Да вы что? — Паша закрыл дверь.

— Пей, не трусь.

После нескольких глотков Паша уже не чувствовал себя таким несчастным. Они выпили за криминалистический талант капитана Левина, за неизбежное торжество советского правосудия и за открытие навигации во Владивостоке.

— За единственного порядочного человека в Москве, — сказал Паша.

— За кого же? — спросил Аркадий, ожидая шутки.

— За вас, — ответил Паша и выпил.

— Честно говоря, — Аркадий посмотрел на свой стакан, — то, чем мы занимались эти два дня, было не совсем порядочно. — Подняв глаза, он увидел, что настроение у сыщика снова начинает падать. — Да, ты сказал, что сегодня «раскусил, в чем дело». Ну-ка, расскажи.

Паша пожал плечами, но Аркадий, чувствуя, что Паше хочется рассказать, продолжал настаивать. Целый день, проведенный в разговорах с бабушками, не мог быть бесплодным.

— Я подумал, — Паша старался собраться с мыслями, — что, может быть, звуки выстрелов заглушались не только снегопадом. Потеряв почти все время на разговоры с лоточницами, я пошел поговорить со старушкой, которая зимой крутит пластинки через громкоговоритель на катке. Она сидит в комнатушке у входа со стороны Крымского вала. Я спрашиваю: «У вас на пластинках громкая музыка?» Она говорит: «Для катка только спокойная, негромкая». Я спрашиваю: «А у вас есть программа на день?» Она говорит: «Программа на телевидении, а я завожу пластинки для катка, спокойную музыку, которую слушают простые рабочие. Я такую слушала еще в войну, когда служила в артиллерии. С моей инвалидностью я честно заслужила эту работу». Я говорю: «Это меня не касается. Я просто хочу знать, как вы их проигрываете». «По порядку, — говорит она. — Начинаю с верхней и ставлю одну за другой. Когда проиграю все, значит, пора идти домой». «Покажите-ка мне», — говорю я. Старуха приносит стопку пластинок. Они даже пронумерованы — от первой до пятнадцатой. Я подумал, что стреляли ближе к концу дня, и стал смотреть с конца. Номер пятнадцатый, конечно, из «Лебединого озера». Угадайте, что было на четырнадцатой? Увертюра «1812 год»! Пушки, колокола, все, что душе угодно. И наконец меня осенило. Зачем ей надо было нумеровать пластинки? Я прикрыл рот пластинкой и спрашиваю: «С какой громкостью вы их пускаете?» Она смотрит и молчит: оказывается, ни черта не слышит. Старуха совсем глухая — в этом вся ее инвалидность. Вот кого посадили проигрывать пластинки в Парке Горького!