Каменная пациентка - Эрин Келли Страница 14

«Корона» не изменилась с тех пор, когда я была подростком, – все те же матовые окна с выгравированным логотипом пивоварни, через которые жены не могут заглянуть внутрь. Я вполне вписываюсь в местный дресс-код со своей толстовкой и спортивными штанами. Удивительно, но чувствую я себя как дома. Или, возможно, я торчу, как мозоль на пальце, и просто обманываю себя, думая, что никто не обращает на меня внимания.

Я сижу в «пивном саду» – шесть столов для пикника на бетоне переднего двора. Отсюда Настед выглядит красивым и старинным. На Мэйн-стрит нельзя оставлять машины, и только спутниковые тарелки на террасах домов выдают, какой сейчас век. Старый рабочий клуб и «новые» дома, в которых Джесс вырос и живет по сей день, скрываются за высокими дымоходами. Парочка подростков целуется среди маков у мемориала. У меня с языка готово слететь словечко «ишь ты!» из арсенала рыбацких жен – несомненно от Дебби Смай.

В сообщении, которое вызвало меня сюда, говорилось: «Мне нужно сказать тебе кое-что важное», и я подумала, что мне тоже есть что сказать. Джесс возле бара, покупает мне полпинты саффолкского сидра. Я вижу его через открытую дверь у бара, явно репетирующего свои извинения в ожидании меня, – нога на медной подставке, рука нервно вертит десятку. Мне интересно, какую фразу он скажет: «прости, что приходил к тебе», возможно, или «я не знаю, о чем только думал». И я должна как-то ответить. Я не могу отрицать, что была неуклюжей, и не против отыграть все назад, если это новый поворот наших отношений.

– Некоторые вещи никогда не меняются, – говорит Джесс, кивая на пару подростков. – Все возвращается, не так ли?

Он имеет в виду нас? Я никогда не целовалась с Джессом на людях подобным образом. Мне интересно, вспоминает ли он сейчас Мишель, или это только я вспомнила Мишель и Клея. При всей схожести Клея с Джессом, когда я его встречаю – то постоянно вижу внутренним взором лицо Мишель, ее тело, которое заставило меня тогда дрожать и отворачиваться. Я помню, как Клей перебирал пальцами ее волосы, и моя рука тянется к седеющим прядям на моем собственном виске. Ярко-рыжие волосы Мишель теперь никогда не потускнеют.

– Полагаю, что так. – Я хочу растопить лед, но ловлю себя на том, что возвращаюсь к тому, с чего мы начали. – Что ты хотел мне сказать?

– Прости меня за… ну, ты знаешь. – Джесс протягивает через стол руку ладонью вверх, и на мгновение я думаю, что он ожидает, когда я ее пожму, однако затем Джесс изображает, как тискал меня снизу. Это неэлегантные извинения, но я принимаю их с улыбкой.

– Ты меня тоже прости. Не за покупку квартиры, а за то, что солгала тебе об этом. Я больше не стану так делать.

– Хорошо. – Я вижу, что ему нравится моя честность. – Потому что друг с другом мы должны быть искренни, ты и я. Я лгал каждой женщине, с которой когда-либо жил, да и ты не вполне откровенна с Сэмом. Это нормально, так и должно быть, нам с тобой нужно иметь некое, э-э… – Он чертит пальцем окружность на столе.

– Защищенное пространство?

Джесс явно впервые слышит это затасканное выражение.

– Во. Именно. Защищенное пространство, ага. От посторонних. Это то, о чем я тебе писал. – Джесс опускает глаза. – Это то, о чем я приходил поговорить вчера, а потом… все пошло не так. У меня была мысль; больше, чем мысль, на самом деле. Насчет Гринлоу.

Эти слова – как пули, разрывающие тридцатилетний зарубцевавшийся шрам. Кажется, они исходят из ниоткуда, но конечно, нет такого места, как «ничто». Хелен Гринлоу была подтекстом каждого разговора, которые у нас происходили со времен той последней ночи в Назарете.

– Что случилось? – Мое сердце – лабораторная крыса, мои ребра – клетка.

– Она все еще заседает в Палате лордов. Ты знаешь об этом?

Почему он никогда не может ответить мне прямо?

– Конечно, я знаю. – Во всей стране не найдется ни одного политического журналиста, который следил бы за ее звездной карьерой так же пристально, как я. Я знаю все о ее делах, каждую невежественную инициативу в области общественного здравоохранения, выдвинутую ею, ее цинизм, переходящий все границы. Я пытаюсь как-то скомпенсировать свою неспособность пресечь ее первое преступление – ее первородный грех, как я о нем думаю. Есть такая поговорка о политиках, что любой, кто страстно жаждет власти, должен по умолчанию к ней не допускаться, и в случае Хелен она вернее, чем в любом другом, только об этом неизвестно широкой общественности.

– Ты знаешь, что я знаю, Джесс. Что случилось?

Мой разум разделяется надвое: строит предположения, в которые я верю и одновременно знаю, что они не могут оказаться правдой. Что-то было раскрыто, что-то было обнаружено при перестройке Назарета. Или кто-то заметил меня и узнал. Кто-то видел старые записи, старые имена, сложил два и два и получил четыре, которые подразумевают троих – меня, Джесса и Хелен Гринлоу.

Она бы охотно списала со счета наши жизни, чтобы сохранить свою репутацию. Я слишком много знаю.

– Она по-прежнему голосует за всякую хрень, – Джесс хлопает ладонью по столу, с виду не замечая моей нарастающей паники. – Эта долбаная бабища все еще принимает решения на своем долбаном посту, которые влияют на реальную жизнь реальных людей. Все еще играет в политика.

Хелен никогда не играла. Для нее все серьезно.

– Джесс! Переходи к сути. Гринлоу что-то сделала? Она с тобой связывалась?

– Нет. Она бы не стала, не так ли? Ей есть что терять, больше, чем любому из нас.

– Тогда кто-то узнал, кроме нас троих.

– Нет, малышка, – говорит Джесс почти с презрением. – Как они могли?

– Ты прекратишь наконец все эти бестолковые «игры разума»? Потому что если от нее исходит в буквальном смысле прямая угроза, то и скажи прямо. Признаться, Хелен Гринлоу – последний человек, о котором я хочу в настоящий момент думать. Я не знаю, заметил ли ты, но мне есть над чем подумать.

С тем же успехом я могла бы и промолчать. Джесс продолжает свое:

– Она миллионер.

– В Палате лордов много таких людей. – Я намеревалась его успокоить; фраза звучит легко, и это снова вызывает у него горечь.

– Полагаю, и ты теперь живешь в этом мире. – Он рисует на столе узоры влажным основанием своего стакана.

– На самом деле нет. Джесс, к чему ты клонишь?

– Ты изменилась. Деньги изменили тебя. – Он, как сказали бы мои студенты, – другая версия меня. Нам удобно верить, что бедность притупляет чувства или что богатство ограждает от неприятностей, но только тот, кто познал оба состояния, может понять, что это не так. – Ты жесткая, – добавляет Джесс. – Как она.

Это худшее слово, которое он мог бросить в меня, и он это знает.

– Я не… я совсем на нее не похожа! Как ты можешь так говорить?