Рембрандт должен умереть - Леонид Бершидский Страница 13

Хендрик переводит, а Рембрандт недоуменно оглядывает изнанку «Бури»: кто это и зачем развернул незаконченную работу? Переставляет ее лицом, немеет, делает несколько неловких шагов назад, не сводя глаз с холста. А сицилиец, напротив, подходит поближе и одобрительно цокает языком, словно перед ним не драматическая сцена из Писания, а обнаженная красавица.

– Смелый замысел, господин Рембрандт, – произносит синьор Руффо, обернувшись к мастеру, который все еще не может говорить, а только растерянно улыбается. – Вы прекрасно передали чувство опасности. И ваши моряки совсем как живые! А это, господин Рембрандт, – уж не вы ли это в лодке?

Итальянец посмеивается в усы, тыча пальцем в четырнадцатую фигуру на картине:

– Право, вы мне нравитесь – вы не стесняетесь ставить себя на одну доску с великими! Однако вы сказали, что как раз заканчиваете эту картину, – она выглядит вполне законченной, хотя художнику, конечно, лучше знать.

Пока Хендрик переводит, Рембрандт обретает наконец дар речи.

– Да, синьор Руффо, здесь осталось совсем немного, собственно, один небольшой штрих. – Он рыщет глазами по мастерской, наконец видит палитру Флинка и вымазанную черной краской кисть. Подойдя к холсту, он выводит на штурвале рыбацкой лодки свою подпись. – Вот так, пожалуй, работа совсем закончена. Я не могу заставлять вас ждать, если она пришлась вам по вкусу.

– Я заплачу вам за нее шестьсот флоринов, – произносит итальянец. – Могу вас заверить, что на моей родине ее увидят и оценят многие.

– При всем уважении, – вмешивается Хендрик, – здесь четырнадцать тщательно выписанных фигур, и посмотрите, сколько труда ушло на эти волны с пенными гребнями! Картина стоит никак не меньше тысячи флоринов, как бы мы ни хотели прославить имя мастера ван Рейна в Италии!

– Семьсот, и будем считать, что это положит начало нашей дружбе, – улыбается сицилиец. – Завтра утром я пришлю человека за картиной, он доставит золото.

Ни Хендрик, ни Рембрандт больше не пытаются торговаться. Флинк и Бол застыли в углу и боятся даже взглянуть друг на друга. Что-то мастер думает сейчас, какая гроза разразится, когда уйдет заказчик?

Проводив итальянца с учтивыми поклонами и всяческими изъявлениями благодарности, Хендрик возвращается домой, а Рембрандт – в мастерскую.

– Флинк, чертов сын, – произносит он, улыбаясь. – Я тебя недооценивал. Сегодня ты заработал двести флоринов. И держать тебя в подмастерьях мне теперь как-то совестно. Нам надо придумать, что делать с тобой дальше. Пока советую тебе следить, как я заканчиваю «Бурю», – я покажу, каких ошибок ты мог бы избежать, если бы посоветовался со мной раньше.

У Флинка подгибаются ноги.

– Спасибо, учитель, – только и может он выдавить. Сияющий Бол обнимает его за плечи. «Ну что, моя очередь?» – шепчет он на ухо другу.

* * *

Отпустив Саскию и перевернувшись на спину – так он всегда засыпает, – Рембрандт чувствует, что сон пока не придет. С одной стороны, подмастерье выручил его: другой готовой картины в мастерской не было, и еще неизвестно, согласился бы Руффо ждать завершения той, другой «Бури» – он явно не хотел договариваться о доставке, а намерен был взять картину с собой. А ведь именно о таком заказчике Рембрандт мечтал: платит без промедления, интересуется не портретами, а историческими сценами, которые как раз и создают настоящую славу художнику. К тому же итальянец! А все настоящие мастера в наше время имеют покровителей или заказчиков вне своей страны, и, что бы ни случилось здесь, в Голландии, такие связи не дадут художнику пропасть.

Но…

Ведь это не его картина!

Вот пообещал он Флинку указать на ошибки, но, если быть с собой честным, это ему самому надо бы теперь кое-что поправить в незаконченной «Буре». Флинк написал более совершенную картину Рембрандта, чем сам Рембрандт. Выходит, мастер ван Рейн – хороший учитель, но не великий живописец? Иначе его не вышло бы так легко сымитировать, даже постигнув все технические секреты, которые он передал ученикам. Потому, собственно, и передал – опять-таки, если быть до конца честным, – что не опасался соперничества с их стороны. Был излишне самоуверен.

Хотя своего-то первого учителя, Якоба Сваненбюрха, Рембрандт перещеголял играючи, еще подростком. Сваненбюрх был одержим мыслями об аде, даже когда-то имел из-за своих адских сцен неприятности с инквизицией в Италии. Но славы из этих неприятностей не выросло. Рембрандт втайне посмеивался над Якобом.

Вот второй учитель, Питер Ластман, был настоящий мастер, хоть и слишком зависимый от итальянского канона. Когда он умер весной этого года, ученики непритворно плакали на похоронах. Рембрандт не может с уверенностью сказать, что превзошел и его, – но Ластман был одним из самых уважаемых живописцев в Голландии.

И вот этот мальчишка, Флинк, так легко бьет учителя его же собственным оружием!

Все-таки с портретной каторгой пора заканчивать и всерьез браться за работу. Он обленился с Саскией, погнался за деньгами, растерял навык. Надо наверстывать упущенное, а то скоро не только Флинк, но и тихоня Бол станет смеяться над ним, как он когда-то над Сваненбюрхом.

– Саске? – зовет Рембрандт тихонько.

– Мм, – сонно отзывается она. Саскию не мучат мысли о слишком ретивых подмастерьях.

– Что ты думаешь про Флинка?

– Он милый, – отвечает Саския, прижимаясь к мужу.

– Он сегодня преподал мне урок.

– Расскажи мне утром, у меня слипаются глаза, – просит Саския. Скоро Рембрандт слышит ее мерное дыхание. Да, утром надо будет решить, что делать с Флинком.