Девушка, которая искала чужую тень - Давид Лагеркранц Страница 11

– Его втянул отец.

– Отец? Он у него как будто большая шишка.

– Именно шишка. И еще он большой друг фонда Альфреда Эгрена и самовлюбленный идиот. Он хотел сделать из Лео финансового гения, присвоил его долю акций фонда и с его помощью взобрался на шведский финансовый олимп. А Лео… как тебе сказать… Он слабый. Легко поддается на уговоры, но дело свое знает. Он хороший специалист. Не скажу «блестящий», хотя, безусловно, мог бы стать и таким. Ему недостает хватки… понимаешь?

– Понимаю.

– Как-то раз он признался мне… Я до сих пор помню эту его фразу: «У меня такое чувство, будто в детстве меня лишили чего-то важного». Потом еще говорил о каком-то увечье… или ране…

– Что за рана? – удивился Блумквист.

– Толком не знаю. Мы ведь с ним никогда не были особенно близки. Так, ничего серьезного…

– Что-что?

– Ничего серьезного, – повторила Малин. – Бред, игра, минутное помутнение мозгов.

Но Микаэль уже схватил быка за рога и ослаблять хватку не собирался.

– Я читал, что он много путешествовал, – как бы между прочим заметил он.

– Да, после смерти матери.

– А отчего она умерла?

– Рак поджелудочной железы.

– Ясно, – Микаэль вздохнул.

– Я думаю… для него так даже лучше.

– То есть? – не понял Блумквист.

– Родители порядком отравляли ему жизнь. Я надеялась, он воспользуется ситуацией и вырвется наконец из этого проклятого бизнеса. Посвятит себя музыке или чему-нибудь такому… Представь себе, незадолго до того, как я ушла из фонда, он переменился… Я так и не поняла почему, но он весь так и сиял от счастья. А потом…

– Что?

– Потом снова стал прежним… или даже еще хуже. У меня при виде его сердце разрывалось от жалости…

– А мама тогда была жива?

– Да, но жить ей оставалось недолго.

– Куда он ездил?

– Не знаю. Тогда меня уже там не было. Я так надеялась, что эти путешествия станут началом его освобождения…

– А он взял да и вернулся в фонд, – закончил ее фразу Блумквист.

– Думаю, ему не хватило решительности порвать с ними.

– Теперь он читает лекции, насколько мне известно?

– Возможно, для него это шаг в правильном направлении. Так что тебя все-таки в нем заинтересовало?

– Его исследования. Он изучал хакерские атаки в Брюсселе и другие дезинформационные кампании на предмет выявления общих психологических моделей…

– Кампании? – переспросила Малин. – Российские, ты имеешь в виду?

– Он классифицирует их как модели поведения во время военных действий. Интересный подход, я бы сказал.

– Ложь как оружие?

– Ложь как средство создания хаоса. Ложь как альтернатива насилию.

– Но… как я слышала, эту атаку организовали русские, разве не так?

– Это так, но неясно, какие именно силы в России стояли за всем этим. Господа из Кремля, конечно же, открестились.

– Подозреваешь старых приятелей, «Пауков»?

– Эта идея тоже приходила мне в голову.

– Думаю, в этом деле Лео тебе все-таки не помощник.

– Возможно, но я хотел бы…

– Пригласить меня на чашечку кофе? – перебила Малин. – Задушить в объятиях, вскружить мне голову, забросать дорогими подарками… увезти в Париж?

– Куда?

– В Париж. Есть такой город в Европе. Там еще какаято знаменитая башня…

– Завтра Лео выступает в Музее фотографии с лекцией, не хочешь сходить? – перебил Блумквист. – Может, узнаем что-нибудь полезное.

– Что, например? Какого черта, Микаэль… ты всегда приглашаешь девушек в такие места?

– Не всегда, – рассеянно отозвался он, и это разозлило ее еще больше.

– Ты идиот, Блумквист, – прошипела Малин, дала «отбой» и остановилась посреди тротуара, вся пылая от гнева.

Впрочем, она быстро успокоилась. Правда, причиной тому был уже не Блумквист, а одна картинка из прошлого, неизвестно почему вдруг всплывшая в памяти. Малин представила себе Лео Маннхеймера в его кабинете в помещении фонда Альфреда Эгрена. За окном стояла глубокая ночь, но Лео что-то писал на листке бумаги песочного цвета. Должно быть, в этом воспоминании заключалось какое-то послание свыше, смысл которого Малин не понимала. Некоторое время она стояла на тротуаре посреди Страндвеген, вглядываясь в туман, а потом побрела в сторону отеля «Бернс» и Королевского драматического театра, мысленно проклиная и Микаэля, и бывшего мужа, и весь род мужской.

* * *

Микаэль понял, что облажался, и подумывал было перезвонить ей, с тем чтобы извиниться и пригласить на ужин. Он уже подбирал подходящие случаю слова, но роившиеся в голове мысли мешали сосредоточиться. Поэтому Блумквист встряхнулся и набрал номер Анники Джаннини, которая была не только его родной сестрой, но и адвокатом Лисбет. Может, хоть ей что-нибудь известно о планах Саландер? Разумеется, «конфиденциальность» и «профессиональная этика» для Анники не пустой звук, но чего не сделаешь в интересах клиентки.

Анника не отвечала. Она перезвонила спустя полчаса и подтвердила, что Лисбет в последнее время переменилась. Возможно, причиной тому обстановка в «Подразделении Б». Судя по всему, там не так уж безопасно. Поэтому Анника настаивает на немедленном переводе своей клиентки в другое место. Лисбет отказывается. Она утверждает, что опасность угрожает не ей, а другой заключенной, Фарие Кази. Дома эта девушка терпела издевательства со стороны родственников, а теперь подвергается преследованиям в тюрьме.

– Случай довольно интересный, – продолжала Анника. – Думаю, мне стоит съездить в колонию вместе с тобой. Здесь есть чем поживиться нам обоим.

– Что ты имеешь в виду? – не понял Блумквист.

– Сдается мне, эта история – превосходный материал для нашей с тобой работы. Мне будет что исследовать, тебе – о чем писать.

Микаэль не стал развивать эту тему.

– Ты что-нибудь слышала об угрозах в адрес Лисбет? – спросил он.

– Ничего конкретного, кроме того, что источники информации пугающе многочисленны и что угроза исходит от сестры Камиллы и ее приятелей из России.

– Ты работаешь в этом направлении?

– Делаю что могу, Микаэль, а как ты думаешь? Я слежу за тем, чтобы Лисбет лучше охраняли во Флудберге. На данный момент я не вижу ничего такого, что бы могло представлять для нее опасность. Есть, правда, одно обстоятельство, которое, несомненно, на нее повлияло.

– О чем ты?

– Не так давно ее навещал старик Хольгер.

– Ты шутишь?