Синдром Коперника - Анри Лёвенбрюк Страница 107

Я глотаю слюну. И едва не бросаю трубку. Хочу ли я говорить с кем-нибудь? С кем бы то ни было другим?

— Да.

Я не узнаю свой собственный голос, такой слабый и глухой.

— Здравствуйте, месье Равель. Это мэтр Блено.

Я молчу. Мой мозг медленно переваривает информацию. Мэтр Блено. Не могу поверить. Понять.

— Вы смотрели новости?

Я не уверен, что понимаю его. Даже не уверен, что наш разговор происходит наяву. Может, мне это снится. Мне наверняка дали успокоительное. Мой мозг вечно выкидывает фокусы. Сочиняет нелепые истории, а я потом сомневаюсь. Я отнял трубку от уха, посмотрел на нее. Снова приложил к уху, совершенно сбитый с толку.

— Нет…

— Мой подзащитный признан виновным. Психиатрическая экспертиза решила, что, несмотря на его состояние, он отвечал за свои действия в момент совершения преступления. Его приговорили к пожизненному заключению с правом досрочного освобождения не раньше чем через двадцать пять лет. Но он просил меня позвонить вам. И поскольку я не злопамятен, несмотря на прекрасный удар правой, которым вы меня наградили на днях, я хотел бы поблагодарить вас от его имени.

— Поблагодарить меня?

— Да. Вы посмотрите новости, Виго. Вы поймете. Протокол 88 — на первой полосе во всех газетах. Аресты сыплются один за другим. Сегодня утром задержали Фаркаса. Остальные ждут своей очереди.

— Понимаю… Я… Спасибо вам.

— Не за что. Я всего лишь держу свое слово. Кроме того… Вам скоро понадобится адвокат, месье Равель… Возможно, мы еще увидимся. А пока я желаю вам скорейшего выздоровления.

Он повесил трубку. Озадаченный, я еще несколько секунд не отрывал трубку от щеки. Не зная, смеяться мне или плакать. Скорее смеяться, ведь, судя по всему, Люси и Дамьен отомстили за нас, и это просто здорово. Потрясающе. Но и плакать тоже, из-за Рейнальда, из-за меня — так и не ставших людьми будущего, но уже не вполне принадлежащих прошлому. Навсегда оставшихся сиротами, изгоями, отщепенцами, которым никогда уже не приспособиться, с искалеченным мозгом и душой. Вечные побеги, которым не суждено созреть.

Я закрываю глаза. Я не плачу и не смеюсь. Пытаюсь уснуть. Но сон бежит от меня.

Тянутся долгие, мучительные минуты, а ночь все не хочет меня принять. И тогда я снова открываю глаза. Смотрю на часы. На свой старый «Гамильтон». На нем мигают четыре красные цифры: 88:88. Я вздыхаю.

Вот и все.

Я снова лежу в постели, такой же потерянный, как тогда, в той безвестной гостинице, и я все так же с головой погружен в несуществующее время. 88:88. Застывшее безвременье, где я застрял после теракта.

Я колеблюсь.

Все зависит от меня.

Я снова смотрю на часы. Угадываю кровавые отблески, которые через равные промежутки падают на мое осунувшееся лицо.

Мое желание отступает, прогибается. Оно танцует танго с четырьмя красными цифрами.

Наконец поставить их на верное время? Решиться и вернуться в настоящее, сюда и сейчас? Забыть «он», снова стать «я»? Воплотиться вновь?

Или оставить их как есть, мигать до скончания века, изъять себя ad vitam aeternam [23]из течения секунд, часов, лет? Дожидаться, пока сядут батарейки. Дожидаться свободы.

Тут я вздрагиваю.

Дверь открывается. Я с трудом поворачиваю голову.

Это Жюстина. Медсестра. Я слышу ее шаги. Она приносит мне стакан воды и лекарство. Не знаю какое. Да мне и плевать. Я глотаю его и запиваю водой.

И тут в мозгу у меня раздается голос. Шепот тени:

Не переживай, Виго. Она тебе позвонит.

Медсестра гладит меня по голове. Она улыбается и уходит незаметно, как сон.

Дверь закрывается. Время как будто гаснет, умолкает. А мгновение спустя снова звонит телефон.

Кровь стучит у меня в висках.

Я медленно перевожу взгляд на столик. Звонок заполняет всю палату. Угрожает оборваться, как писк кардиографа.

Моя рука судорожно сжимается, сминая простыни. Потом приподымается, тянется, нащупывает дорогу. Непослушные пальцы дрожат, к тому же мне, кажется, уже не хочется брать трубку. Лувель? Люси? Им, наверное, сказали, что я наконец пришел в себя. Но я уже ничего не жду. Мне только хочется снова забыться благодатным сном. Может быть, навсегда.

Звонок все звонит, захлестывает меня, выходит из себя. Падает преграда. Берлинская стена. Я протягиваю руку. И снимаю трубку:

— Алло?

Никто не отвечает.

Но я знаю. Это молчание. Оно мне знакомо. Оно — словно рука матери на голове спящего ребенка. Дыхание, за которым угадываются удары сердца. Сердца, которое могло быть моим.

И мир вокруг меня исчезает: воспоминания, сожаления, колебания. Не остается ничего, кроме голоса, которого я ждал.

— Это я, — говорит она наконец.

Я чувствую на глазах слезы. Они согревают мне веки. Горло перехватывает. Я хотел бы заговорить, но мне не хватает дыхания. С губ срывается только рыдание.

— Твои друзья позвонили мне. Я все… знаю.

Снова молчание. Секунды цепляются друг за друга, а слова замирают на устах, как ноги, которые отказываются бежать по берегам сна.

— Значит, ты дошел до конца. Значит, тебе… это удалось. Как… как ты себя чувствуешь?

— Одиноко.

Я слышу всхлипы, но уже не мои. Теперь плачет Аньес.

— Я скучаю по тебе, — шепчу я.

— И я по тебе.

Я изо всех сил сжимаю глаза, словно пытаюсь навсегда удержать этот миг.

— Ты думаешь…

Она запинается, подыскивая слова:

— Думаешь, нам надо…

— Да.

— Я… Я так скучала по тебе, Виго.

Открываю глаза. Передо мной девственно чистый потолок, как моя жизнь, которая начинается с чистого листа.

— Меня зовут не Виго.

Я угадываю улыбку на ее залитом слезами лице. Их соленый вкус у нее на губах.

— И правда, — говорит она тихо. — Так как же тебя теперь называть?

Я в замешательстве. Я ищу. И потом со дна памяти, вернее, из-за ее пределов, приходит ответ:

— А есть арабское имя, которое значит «надежда»?

Секунду она удивленно молчит.

— Ну да… Кажется, Амаль.

Я улыбаюсь. Мне это нравится. И подходит.

— Значит, меня зовут Амаль, — говорю я уже ясным голосом. — Ты можешь называть меня Амаль.

Теперь она откровенно смеется:

— Дурачок, ты же не араб!