Дочь болотного царя - Карен Дионне Страница 10

Я также понимаю, почему газеты назвали наш дом фермой. На фотографиях он и выглядит как обветшалая ферма: два этажа, обшивка из старой вагонки, двустворчатые окна, такие грязные, что сквозь них невозможно что-либо рассмотреть, и гонтовая крыша. Хозяйственные постройки вокруг лишь подчеркивают эту иллюзию: трехстенный сарай для бревен, небольшой амбар со всяким хламом и туалет.

Мы называли наш дом хижиной. Я не знаю, кто построил ее, когда и зачем, но уверена, что это наверняка были не фермеры. Хижина стояла на лесистом холме, поросшем кленами, буками и ольхой, похожем на толстую тетку, лежащую на боку. Маленький горбик – это ее голова, чуть более крупный – плечи, а самый большой – ее тучные бедра. Наш холм был частью бассейна реки Такваменон и восьмисот двадцати квадратных миль водно-болотных угодий, вливающихся в эту реку, хотя обо всем этом я узнала намного позже.

Индейцы племени оджибве называют эту реку Адикамегонг-зииби, «река, где водится белая рыба», хотя все, что нам попадалось в этой реке, – это щука-маскинонг, судак, окунь и обычная щука.

Наш холм располагался довольно далеко от главного русла реки Такваменон, поэтому его не могли видеть ни рыбаки, ни любители сплавляться на каноэ. А болотные клены, растущие вокруг хижины, практически полностью исключали всякую возможность разглядеть ее с воздуха. Вы, наверное, думаете, что ее расположение мог выдать дым из трубы, но все же не выдавал. Если кто-то и увидел бы его в те годы, когда мы жили там, он наверняка решил бы, что это дым от костра, на котором какой-то рыбак готовит свой ужин, или же он исходит из домика охотника. В любом случае отец был весьма осмотрительным человеком. Я уверена, что, похитив мою мать, он целый месяц ждал, прежде чем рискнул разжечь огонь.

Мама рассказывала, что первые четырнадцать месяцев отец держал ее прикованной к тяжелому железному кольцу в углу сарая. Не знаю, можно ли этому верить. Конечно же, я видела наручники. Я и сама пользовалась ими, когда возникала необходимость. Но зачем папе понадобилось бы держать ее прикованной в сарае, если ей все равно некуда было пойти? Повсюду, на сколько хватало глаз, одна только трава, если не считать хаток бобров и выдр и еще каких-то одиноких кочек. Слишком вязко, чтобы протолкнуть каноэ, слишком топко, чтобы пройти пешком.

Болото охраняло нас весной, летом и осенью. А вот зимой медведи, волки и койоты время от времени пересекали лед. Как-то раз зимой я натягивала ботинки, чтобы сходить в уборную перед сном (можете мне поверить, зимой вам не захочется вылезать из постели, чтобы сходить в туалет за домом среди ночи), и вдруг услышала на крыльце какой-то шум. Я подумала, что это енот. Ночь была не по сезону теплая, температура – почти выше нуля. Одна из тех светлых, полных лунного сияния ночей в середине зимы, когда тени удлиняются и дурачат диких зверей, заставляя их думать, что пришла весна.

Я вышла на крыльцо и увидела темный силуэт почти с меня ростом. Все еще уверенная, что это енот, я крикнула на него и шлепнула его по спине. Если им позволить, еноты могут устроить настоящий беспорядок, и угадайте, кому потом пришлось бы все это убирать.

Но это был не енот. Это был черный медведь и к тому же далеко не детеныш. Медведь обернулся, уставился на меня и вздохнул. Когда я закрываю глаза, до сих пор ощущаю его теплое, отдающее рыбой дыхание, чувствую, как разлетаются мои косички, когда он выдыхает мне в лицо.

– Джейкоб! – заорала я.

Мы с медведем смотрели друг на друга, пока не прибежал отец с ружьем и не пристрелил его. Мы ели этого медведя всю оставшуюся зиму. Тушу вздернули в амбаре, и она выглядела, как освежеванный человек. Мама жаловалась, что мясо слишком жирное и напоминает на вкус рыбу, но чего еще можно было ожидать? Как говорил папа, «ты – то, что ты ешь». Мы расстелили шкуру медведя перед камином и прибили ее к полу, чтобы выровнять. В комнате воняло тухлятиной, пока внутренняя сторона шкуры не просохла, но мне все равно нравилось сидеть на медвежьем ковре с миской тушеной медвежатины на коленях, вытянув обе ноги к огню и растопырив пальцы.

У папы была история даже лучше этой. Много лет назад, еще до меня и мамы, когда он был подростком, он бродил по лесу к северу от владений своих родителей на озере Навака, рядом с городом Гранд-Марей, и проверял свои силки. Снег в тот год был чрезвычайно глубоким, а за ночь выпало еще шесть дюймов, так что все его отметки и следы, по которым он мог ориентироваться, оказались погребены под ним. Папа сбился с пути раньше, чем понял это, а затем провалился в сугроб и упал в глубокую яму. Вместе с ним обрушилась куча снега вперемешку с ветками и листвой, но папа не пострадал, потому что приземлился на что-то мягкое и теплое. Как только он осознал, куда попал и что случилось, сразу выбрался наружу, но прежде обнаружил у себя под ногами труп крошечного медвежонка, размером не больше его ладони. Шея у медвежонка была сломана. Каждый раз, когда папа рассказывал эту историю, мне хотелось, чтобы это случилось со мной.

Я родилась на свет спустя два с половиной года после того, как мама попала в плен. За три недели до ее семнадцатилетия. Мы с ней не похожи ни внешне, ни по характеру, но я могу представить, каково это было для нее – носить меня внутри.

– У тебя будет ребенок, – объявил отец однажды поздней осенью, после того как сбил грязь с ботинок на заднем крыльце и шагнул в нагретую кухню.

Ему пришлось рассказать маме, что происходит, потому что она была слишком молода и наивна, чтобы понять значение всех перемен, происходящих с ее телом. Хотя, возможно, она и понимала, просто отрицала это. Все зависит от того, насколько хороши были уроки здравоохранения в средней школе Ньюберри и насколько внимательно она слушала учителей.

Мама обернулась и посмотрела на него, отвлекшись от печки, у которой готовила. Она всегда или готовила, или грела воду для готовки и стирки, или таскала воду, чтобы разогреть ее для готовки и стирки.

В первой придуманной мной версии событий в этот момент на ее лице промелькнуло недоверие, и ее руки взлетели к животу.

– Ребенок? – прошептала мама. Она не улыбалась. Насколько я помню, она вообще редко улыбалась.

В другой версии она дерзко вскинула голову и бросила:

– Я знаю.

И, как бы мне ни нравился второй вариант, я больше склоняюсь к первому. За все те годы, что мы прожили вместе как семья, я ни разу не видела, чтобы мама перечила отцу. Теперь я понимаю почему. Особенно если она и правда сидела в наручниках в сарае, пока не забеременела. И все же мне хочется думать, что это было не так. Представьте, как я к этому отнеслась. Сначала я была младенцем, потом малышом, затем – взрослеющей девочкой, но все, что я знала о матерях, если не считать милых домохозяек в фартучках на рекламных картинках в «Нэшнл географик», воплощала угрюмая молодая женщина, которая возилась по хозяйству с вечно опущенной головой и глазами, красными от потаенных слез. Моя мама никогда не смеялась, почти не говорила и очень редко обнимала или целовала меня.

Думаю, она была в ужасе оттого, что ей придется рожать ребенка в хижине. Я бы точно пришла в ужас. Возможно, она надеялась, что отец поймет: хижина среди болота – не место для родов, надеялась, что он отвезет ее в город и оставит на крыльце ближайшей больницы, точно подкидыша. Но нет. Джинсы и футболка с надписью «Хэлло Китти», которые мама носила со дня похищения, вскоре стали ей малы. В конце концов отец, должно быть, заметил, что футболка больше не прикрывает живот, а молния на джинсах не застегивается, и позволил ей носить одну из своих рубашек вместе с парой штанов на подтяжках.