Письма, несущие смерть - Бентли Литтл Страница 10

Я выхватил у Эдсона мяч, сделал бросок из-под корзины, сам подобрал мяч под щитом и повторил бросок.

В тот вечер, ужиная в нормальной семье, где родители и дети без всякого раздражения общались друг с другом, я чувствовал себя очень странно. Все смеялись и шутили. И отлично проводили время, прямо как в телесериале. Ни враждебного молчания, ни грубых окриков, ни резких замечаний, к которым я привык. После ужина мы все, даже родители Роберта, играли в «Монополию», и это было здорово.

Правда, не совсем как в «Семейке Брэйди». Роберт все равно был нормальным парнем, и после того, как его отец поставил на заднем дворе палатку со спальными мешками, ушел в дом и задернул шторы, мы вылезли наружу и отправились посмотреть, что происходит в мире. Через несколько домов от Роберта жил сопляк по имени Стиви. Однако как только мы сунулись на его лужайку, залаяла собака и мы поспешно отступили и бежали до самого угла. Мимо промчался «мустанг», набитый подростками, и в открытое заднее окошко вылетела и шмякнулась на тротуар у наших ног резиновая водяная бомба.

— Подавитесь! — выкрикнул кто-то.

Я проводил взглядом умчавшийся с ревом автомобиль, но не успели мы пройти полквартала, как мое внимание привлекла сгорбленная фигурка, ковылявшая по тротуару.

Ведьма.

Старая карга меня преследовала! Я столкнулся с ней на почте, когда отправлял письмо Киоко, а сейчас, увидев ее в призрачном лунном свете, почувствовал, как мурашки побежали по позвоночнику.

— Эй, — прошептал Эдсон, указывая на ведьму и переводя взгляд с меня на Роберта. — Может, выследим ее? Посмотрим, где она живет?

Роберт приложил палец к губам и побежал вперед, стараясь держаться в тени кустарников и избегая кругов света под уличными фонарями, стоявшими примерно перед каждым третьим домом.

Мы преследовали ведьму. Я надеялся, что громкий стук ее палки заглушит наши шаги, но она нас услышала, остановилась у почтового ящика в конце квартала и резко обернулась, тыча палкой в нашу сторону. Палка описала в воздухе широкую дугу слева направо, ведьма произнесла что-то похожее на «Даже не пытайтесь», и, словно по ее сигналу, с неба на землю точно между нами замертво упал голубь. Ведьма улыбнулась и свернула на поперечную улицу.

— Чешем отсюда! — сказал Роберт, и мы припустили назад и не останавливались, пока не оказались в безопасности палатки на заднем дворе Роберта.

Я не мог дождаться, когда доберусь до письменного стола и расскажу об этом Киоко. Как только вернусь домой, запрусь в ванной комнате и напишу ей длинное письмо о ночевке в доме друга и нашем приключении с участием ведьмы.

Мы забрались в спальные мешки, обменялись впечатлениями о случившемся, составили планы на завтра и несли бред собачий, пока сон не сморил нас. Сначала заснул Роберт, потом Эдсон, но я, взбудораженный мыслями о будущем письме, никак не мог заснуть. Я вдруг понял, что реальная жизнь важна мне лишь как фундамент моих писем, что мне больше нравится описывать события, чем переживать их. Я писал письма не для того, чтобы описывать свою жизнь. Я жил для того, чтобы было о чем писать в своих письмах.

Или от чего отталкиваться в своей лжи.

Я таращился в островерхую нейлоновую крышу палатки. Надо отдать мне должное, я не всегда врал. Если случалось что-то интересное, как, например, наша встреча с ведьмой, я вплетал это в канву создаваемой мной фантазии. Просто интересное в моей жизни случалось гораздо реже, чем письма, потому я и занимался сочинительством.

А Киоко верила всему.

Поступала ли она так же? Вряд ли. Ее истории были слишком земными, слишком обычными. У нее не было засекреченного отца-ученого, в ее родне не было знаменитостей или высокопоставленных личностей, она не была популярной чемпионкой по серфингу, не сталкивалась с ведьмами. Но от этого она только больше мне нравилась. Она была очарована моим вымышленным «я», она искренне обожала своего американского друга по переписке, и потому я не мог оставаться к ней равнодушным.

Утром мы все трое проснулись на рассвете. Мама Роберта уже пекла на кухне оладьи. Я быстренько позавтракал и попросил отвезти меня домой. Роберт и Эдсон упрашивали меня остаться, соблазняли всеми веселыми делами, которые мы напланировали на это утро, но я мог думать только о письме Киоко; я должен был написать ей, пока не забыл что-нибудь и не поостыл. Я сказал, что мне очень жаль, но мы куда-то едем всей семьей. Пол бы мне ни за что не поверил — слишком хорошо он меня знал, но Роберт и Эдсон были школьными друзьями и жили далеко от меня, а потому я мог впарить им, что живу в дружной семье.

Отец Роберта отвез меня домой. Я поблагодарил его, попрощался с увязавшимися с нами Робертом и Эдсоном, подхватил свой чемоданчик и побежал к кухонной двери, в последний раз помахав приятелям.

В гостиной мать орала на Тома, а отец сидел за кухонным столом, уставясь мутным взглядом в чашку с кофе и бормоча:

— Ублюдки… ублюдки… ублюдки…

— Почему ты дома? — завизжала мать, когда я попытался проскочить мимо нее. — Я думала, что мы отдохнем от тебя до вечера!

Я молча прошел в свою комнату, сдвинул кучу грязных шмоток к двери, чтобы ее не смогли открыть слишком быстро, и уселся за письменный стол. Опасная затея для дневного времени, но ради этого письма я пожертвовал целым днем развлечений. Я снял колпачок шариковой ручки, набрал в легкие побольше воздуха, и меня накрыло волной счастья.

«Дорогая Киоко», — вывел я…

4

В пасхальные каникулы я убил отца.

Не взаправду. В письме Киоко. Сообщил, что мой отец трагически погиб в автомобильной катастрофе по вине пьяного водителя. Я получал истинное удовольствие от извращения действительности, убивая вымышленного героя персонажем, столь близким моему реальному папаше, хотя, конечно, на бумаге глубоко скорбил по любимому отцу и оплакивал его утрату.

Пришлось убить его, поскольку Киоко замучила меня вопросами о моем предстоящем приезде в Японию. Она даже рассказала своим родителям, и вся семья строила планы относительно моей встречи. Я вовсе не сожалел о своей лжи, сожалел только о том, что это ложь. Я убил прохвоста да еще разукрасил его похороны присутствием известных и влиятельных людей.

Это было самое длинное из моих писем и самое подробное. Я обнаружил, что с наслаждением пишу о смерти отца, испытываю странное, не очень здоровое удовлетворение от описания деталей его кончины. Чувства, которые я выражал в письме к Киоко, были гораздо глубже, чем я испытал бы, взаправду узнав о смерти отца. Мое сочинительство в какой-то степени становилось очищением, поскольку позволяло мне чувствовать то, чего я никогда бы не испытал в реальной жизни.

Я был так счастлив, сочиняя то письмо, что немедленно накатал второе, столь же длинное, но датированное несколькими днями позже. В нем я притворялся, что с трудом справляюсь с утратой; не могу есть, отказываюсь посещать школу и избегаю друзей.

К тому времени Киоко считала, что хорошо меня знает, и страшно за меня переживала. Ее следующее письмо было залито слезами, аккуратно выписанные буквы расплывались. Я испытывал угрызения совести, но извиниться и взять свои слова обратно не мог. Признание в такой колоссальной лжи только усугубило бы мою вину. Оставалось лишь продолжать.