Дьявольские трели, или Испытание Страдивари - Леонид Бершидский Страница 10

Не обнаружив в сухом рассказе мистера Харта особых литературных достоинств, Штарк зато замечает фактические расхождения между двумя историями об одной скрипке. В первой мать покойного дипломата просит торговца скрипками выкупить у нее инструмент, и тот замечает подмену. Во второй это открытие совершает некий родственник, а мистера Харта приглашают лишь как консультанта. Вряд ли автор статьи в The Strad сам выдумал историю про безутешную миссис Уорд; вероятнее всего, ее рассказал ему сам Харт, а в книге решил изложить иную версию событий. Почему? Не хотел, чтобы подумали, будто он обманул мистера Уорда, продав ему фальшивку под видом «страдивари», а потом отказался принять ее назад? Но ведь и версия, изложенная в книге, не противоречит такому сценарию. В обеих версиях лишь мистер Харт твердо приписывает скрипку, якобы утраченную в Петербурге, великому кремонскому мастеру. А ведь после него ни одному авторитетному эксперту не удавалось осмотреть инструмент.

И вот что еще непонятно Ивану: откуда мистер Харт знает, что после выступления в Петербурге мистер Уорд убрал скрипку в футляр, но не запер ее?

Тут Штарк вдруг понимает, что забыл спросить у Молинари про нынешнего владельца скрипки. Кто он, собственно, и откуда у него инструмент?

В следующий раз Иван звонит сыщику уже как его партнер по не существующей пока де-юре фирме «Молинари и Штарк». La folia по-итальянски значит «безумие»; но теперь Иван просто не может не выяснить, что на самом деле случилось с коричневой инкрустированной скрипкой.

О нынешнем владельце инструмента Молинари не знает почти ничего. Просто некий мистер Эбдон Лэм, джентльмен средних лет.

— Ты сможешь поговорить с ним поподробнее? Откуда у него скрипка, давно ли она у него, почему понес экспертам и так далее? — спрашивает Штарк партнера по виртуальной фирме.

— Надеюсь, что да. Если ребята из «Мидвестерн» позволят. А если нет, придется через них спрашивать. Вообще, лучше бы ты сначала подумал, что можно узнать там, у вас. Пропала-то скрипка в России.

— Дело было очень давно, Том. Не уверен, что можно что-либо выяснить. Ну вот разве что я тут прочитал, что английский торговец, который продал скрипку мистеру Уорду, известил русские власти о краже. Может быть, что-то есть в полицейских архивах, если велось расследование. Но где теперь эти архивы, черт его знает. Можно выяснить, наверное. Или поручить какому-нибудь историку… Я попробую.

Закончив разговор с Молинари, Иван еще некоторое время пялится в экран невидящим взглядом. Он не историк и не архивист, среди его знакомых никого такого нет, но ведь любой человек, как говорят, найдет любого другого на расстоянии двух рукопожатий. Обдумывая, кто из знакомых мог бы помочь ему разыскать правильного историка, Штарк рассеянно пробует разные поисковые запросы про петербургскую полицию в девятнадцатом веке, обнаруживает и покупает за пятьсот рублей диссертацию об организации столичного сыска при последних императорах. Этот фундаментальный труд сообщает ему, что отмена крепостного права поставила перед блюстителями порядка проблему, с какой они раньше никогда не сталкивались: освобожденный народ хлынул в города грабить и убивать. С полицейской точки зрения, отмена рабства была идиотским решением. В 1857 году в Петербурге на сто тысяч населения пришлось одно убийство, в 1877-м — уже два, а число краж на ту же сотню тысяч жителей выросло с пятидесяти пяти до четырехсот двадцати шести. В восемь раз.

Скрипку-то украли в 1869-м, сверяется Иван со статьей в The Strad, через восемь лет после манифеста об освобождении. То есть к тому времени полиция вряд ли уже научилась справляться с валом преступлений. Собственно, сыскное подразделение начали создавать только в 1866-м, а до тех пор, как писал императору Александру столичный градоначальник генерал-адъютант Трепов, расследованием преступлений приходилось заниматься «чинам наружной полиции» — городовым; с интеллектуальной работой они, ясное дело, не справлялись. В 1869 году в утвержденном царем штате сыскной полиции был двадцать один человек на весь Петербург, из них только двенадцать полицейских надзирателей и четыре чиновника для поручений. Теперь Штарк вовсе не удивляется, что скрипку не нашли. Да и было ли настоящее расследование? Наверняка сделали что-то показухи ради, чтобы успокоить англичан, если — что весьма вероятно — интерес к делу проявляло посольство, недавно похоронившее одного из своих дипломатов.

И что дальше? Скрипка могла все сто сорок лет передаваться по наследству в семье вора или того, кто у вора ее купил. Вполне могла покинуть Россию после революции вместе с потоком русских эмигрантов. Или — совсем недавно; тогда понятно, почему нынешний владелец, этот самый мистер Лэм, только сейчас решил ее застраховать и вообще озаботился ее «легализацией».

Может быть, прежде чем искать историков, стоит все-таки проверить, не пропадал ли старинный инструмент у кого-нибудь из московских и питерских музыкантов? Вывесить объявление в консерваториях, в каких-нибудь еще местах, где бывают скрипачи. Опять же, поискать знакомых. Или просто дождаться окончания какого-нибудь оркестрового концерта и спросить у оркестрантов…

Еще через полчаса беспорядочных с виду поисков в Интернете Штарк находит более изящное решение: оказывается, у каждой скрипки есть паспорт, без которого инструмент не выпустят за границу! И в паспорте указан владелец! Наверняка в Музее Глинки, где делают экспертизу для этих паспортов, есть какой-то архив фотографий и описаний…

Еще раз набрав Молинари в «Скайпе», Штарк запрашивает у него фото новообретенного «страдивари». Попытка не пытка.

Лишь выключая компьютер, Штарк вспоминает о Софье. А она уже легла спать.