Книга Асты - Рут Ренделл Страница 10

Мой «Паданарам», сделанный специально для мамы, был размером с небольшой обеденный стол. Собственно, он и стоял на обеденном столе и занимал почти всю столешницу. Настоящий дом, который находился в Хайгейте, к востоку от Арчвей-роуд, я часто видела с верхней площадки автобуса, но, конечно же, никогда не заходила внутрь. По словам Свонни и мамы, мой «Паданарам» — его точная копия. Снаружи так и было: кирпичный, оштукатуренный, с двумя большими фронтонами, множеством решетчатых окон, внушительной входной дверью, портиком с закругленной крышей. В девяностых годах английские пригороды застраивались тысячами таких домов, в основном для зажиточной буржуазии.

Дедушка оклеил стены «Паданарама» обоями, которые нарисовал сам, чтобы они выглядели точно как исходные. Лестницы вырезал из настоящего дуба, и Свонни рассказала, как тщательно он полировал ступеньки. Брал вату, мочил в политуре, а затем долго, час за часом, надраивал деревянную поверхность, доводя до ослепительного блеска. Коврики на пол он сделал из обрезков гобелена. Снаружи на стенах нарисовал кирпичную кладку — красной масляной краской и китайскими белилами. В окна вставил витражи из осколков венецианского стекла.

— У Mor было двенадцать винных бокалов, — сказала Свонни, — и один из них разбился. Кажется, это Хансине его расколотила.

— Хансине вечно что-нибудь била. А если что-нибудь разбивала Mor, то перекладывала вину на нее, чтобы не рассердить Far.

— Я бы спросила ее, только она сделает вид, что не помнит. Ты же знаешь ее, Мария. Так или иначе, бокал разбили, и Mor заявила, что набор испорчен. Хотя я бы так не сказала. У нас ни разу не собиралось более десяти человек пить рейнское вино. Но она решила, что все пропало. Или разнервничалась, когда Far разбил еще три, чтобы сделать витражи в «Паданараме».

— Дедушка разбил винные бокалы, чтобы сделать витражи? — не поверила я.

— Отстань от меня, я не помню, — ответила мама.

— Тебе не разрешали смотреть, Мария. Это был большой секрет Far. Он принимался за работу только тогда, когда тебя укладывали спать.

— Я помню. Из-за этого мне пришлось целых два года рано ложиться.

— Да, столько он и провозился. Mor шила подушки, одеяльца, занавески, а он строил дом. Сначала все нарисовал. Mor рассказывала, что рисовал он как Леонардо. Это было так не похоже на нее — она никогда не вспоминала его добрым словом. Он собирался строить дом в масштабе, но отказался от этой затеи. Слишком трудно — да и зачем? Бывало, тратил целые дни на поиски нужных материалов. Того же гобелена, кстати. Он бессовестно воровал вещи у Mor. Я помню ожерелье, которое очень ей нравилось, — всего лишь стразы, но казались бриллиантами. Наверно, очень хорошие стразы. Так Far его разобрал, чтобы сделать люстру. Но ее это не интересовало, и они здорово поругались. Помнишь, как они ссорились, Мария?

— Кошмар, — ответила моя мама.

— Он разбил красный бокал, затем зеленый. Хотел разбить еще желтый, но Mor так рассердилась, что сама швырнула в него бокал. И тот разлетелся вдребезги. Mor кричала, что глупо дарить кукольный домик пятилетней девочке, все равно поломает. Проще дать ей старый ящик, а не «дворец для принцессы».

Когда происходил этот разговор, мне было лет двенадцать, а «Паданарам», служивший мне последние три-четыре года, теперь стал музейным экспонатом. Раньше я постоянно переносила кукол из комнаты в комнату, укладывала их, будила, кормила и переодевала. Теперь все разыгрывалось мысленно, и в конце концов эти забавы потеряли очарование и волшебство. Теперь я содержала «Паданарам» в безукоризненной чистоте, отремонтировала после нескольких лет небрежного обращения, вычистила и заштопала гобелены с занавесками. Я хвасталась кукольным домиком перед подругами, некоторые удостаивались позволения заглянуть внутрь. Я вела их в комнату, открывала переднюю стенку, чтобы они видели убранство, однако дотрагиваться не разрешала.

Кажется, примерно в тот период я задала один вопрос. Удивительно, почему я не подумала об этом раньше? Я давно была хозяйкой «Паданарама», но ни разу не пришло в голову спросить.

Как-то я вернулась из школы с подругой, которую пригласила на чай. Ее изумление при виде «Паданарама» и почти благоговейный трепет порадовали меня. Я проводила подружку до входной двери, затем вернулась в гостиную, где сидели мама и Свонни, которая, как обычно по средам, приехала навестить нас.

Они разговаривали по-датски, как всегда друг с другом, с Mormor и с дядей Кеном в те редкие моменты, когда встречались с ним. Они обе родились в Англии, а не в Дании, как Кен, но датский язык был для них родным, первым, они выучили его на коленях своей матери.

При моем появлении Свонни, как всегда, прервалась на полуслове и перешла на английский. Тихо, ровно, глотая гласные звуки, она закончила предложение с интонацией изящно понижающегося пентаметра.

— Почему Morfar смастерил «Паданарам» для мамы, а не для тебя, тетя Свонни? — спросила я, и сразу почувствовала, что сделала ошибку, или, как говорят французы, faux pas — неверный шаг. Нельзя было задавать этот вопрос. Они смутятся и огорчатся. Но, взглянув на них, я сразу поняла, что зря тревожусь. Похоже, я не сказала ничего предосудительного или обидного. Они не переглянулись многозначительно, не встревожились. Мама просто пожала плечами и улыбнулась. Свонни же это развлекло. Но она была готова объяснить. Она всегда казалась честной и открытой, как и все женщины в нашей семье, готовой рассказать все, не скрывая эмоций. Коварная откровенность, которая вводит в заблуждение и злит скорее, чем простодушие. Откровенность, которая кажется импульсивной и спонтанной, тогда как на самом деле под ее маской скрываются истинные страсти.

Свонни ответила прямо, даже весело:

— Он не любил меня.

— Но это неправда, Свонни! — немедленно запротестовала мама.

— Тебе просто не нравится эта правда.

— Конечно не нравится, но не в этом дело! Когда ты была маленькой, Far и Mor жили не в таком доме, чтобы по нему захотелось сделать кукольный. Они жили на Стэмфорд-Хилл. Я родилась там. Никто бы не стал делать кукольный домик похожий на тот, что на Ревенсдейл-роуд.

— А с какой это стати, — возразила Свонни, — мастер должен копировать собственный дом? Он мог взять за образец чей-нибудь еще — разве нет? Или просто придумать. Я ведь могу признать правду — почему не можешь ты? Он никогда не любил меня, вообще едва замечал. Это ты была его долгожданной дочерью. — Она искоса взглянула на маму, очаровательно, почти кокетливо улыбнулась. — Но у мамы я была любимицей, и спорить нечего. — Никто не возразил. — И сейчас, и всегда буду! — добавила Свонни и рассмеялась.

— Ну и слава богу! — откликнулась моя мама.

Скандинавы решили проблему, как различать своих бабушек и дедушек. Им не нужно думать, которую из бабушек называть «бабушка», а которую — «бабуля». То же самое и с дедушками. У датчан нет нелепой манеры говорить «дедушка Смит» и «дедушка Джонс». Мать матери называют «Mormor», отца матери — «Morfar». Точно так же со стороны отца — «Farmor» и «Farfar». Сколько себя помню, я называла свою бабушку Mormor, потому что и моя Mormor называла свою бабушку так же. Я никогда не задумывалась над этим, пока не пошла в школу и дети не стали смеяться и дразнить меня. И только тогда я научилась называть Mormor бабушкой, а, рассказывая о «Паданараме», упоминать не Morfar, а дедушку. Прежние обращения остались только в семье или когда я непосредственно говорила с Mormor. В этой книге я лишь иногда буду называть их Mormor и Morfar, но гораздо чаще — по именам, данным при крещении, то есть Астой и Расмусом. Эта история не мною придумана, я скорее наблюдаю и записываю, я смотрю изнутри, как член семьи. Mormor и Morfar не выступают как мои бабушка и дедушка, они сами по себе, Аста и Расмус Вестербю, датские иммигранты, в неблагоприятное время приехавшие в замкнутую и неприязненно относящуюся к иностранцам страну. Это создатель кукольного домика и его жена. Женщина, которая ведет дневники, и ее муж.