Похитители красоты - Паскаль Брюкнер

Я зажег лампочку на потолке, взглянув в зеркальце, отметил, что в уголке левого глаза у меня появилась новая морщинка, и тут машину занесло. Элен отчаянно надавила на тормоз, вывернула руль. Цепи не держали. Я вскрикнул; машина развернулась поперек дороги и увязла в сугробе. Было семь часов вечера, стояла темень, густо валил снег.

Мы возвращались из Швейцарии, где отдыхали на известном горнолыжном курорте. Вообще-то я ненавижу горы, доктор, а еще пуще ненавижу холод, он пронизывает насквозь, кусает. Но Элен проявляла заботу о моем воспитании: ей загорелось приобщить меня к этому виду спорта и показать мне Альпы во всем их величии. Изломанные очертания вершин, их окаменелая надменность меня прямо-таки пришибли. Эти каменные судьи не знают снисхождения; слишком они высоки, слишком заострены. Природа создала горы в наказание людям, когда ей захотелось их унизить. Целую неделю я терпел полярную стужу — был конец января — и, напялив на себя полное снаряжение космонавта, выходил на обледенелые трассы, крутизна которых повергала меня в ужас. Вечером возвращался в отель разбитый, не чувствуя под собой ног, с красным носом, пунцовыми щеками и задубевшими от мороза пальцами. Зато Элен блаженствовала; она вообще обожала все то, от чего большинству из нас не по себе: бураны, резкие перепады температуры, головокружительные склоны. Уж не знаю, когда она спала, но в девять утра была уже на лыжах, съезжала ловко и грациозно, вздымая искрящиеся на солнце клубы белой пыли, а по вечерам ей еще надо было дрыгаться на дискотеках. Высота приводила ее в щенячий восторг. Она все упрашивала меня: «Посмотри же вокруг, проникнись этой красотой. Ты в Швейцарии, эта страна — воплощение материнства, грудь старушки Европы, из которой истекают мед, шоколад и молочные реки. Запасайся же здесь впрок силой и здоровьем». Возражать ей я даже не пытался. Но к концу недели чистый горный воздух и красоты обрыдли мне до такой степени, что меня мутило даже от звона колокольчика на санях, и я взмолился; мне хотелось одного: убраться отсюда и вернуться вниз, на равнины, они хоть приветливее.

Элен взяла свою машину. Я не имел ничего против — сам я не умею водить. У нее была красивая хромированная игрушка, шикарная такая, просто мечта, чтобы пустить пыль в глаза; знаете эти немецкие машины — плавный ход и мощный двигатель, внутри сплошь мягкая кожа и орех, и не едут даже, а заглатывают дорогу. Элен еще оснастила ее кое-какими мелочами, и я, полулежа на сиденье, щуря глаза на свет приборного щитка, наслаждался комфортом каюты океанского лайнера. Урчание мотора убаюкивало. В тот день, вместо того чтобы ехать прямо в Париж, мы еще прошвырнулись: невзирая на мерзкую погоду, задержались в Лозанне, поглазели на витрины дорогих магазинов, зашли в часовню, в музей. Элен никак не могла расстаться со Швейцарией, она была влюблена в эту страну, где училась в детстве. Женевское озеро лежало большой зеленой лужей, затопившей Альпы, и только чайка над самой водой выделялась светлым пятном. Часа в четыре к Элен вдруг пришла блажь свернуть с автострады к горам Юра. Ей хотелось ехать лесной дорогой, как бы продлив тем самым каникулы. Я не стал возражать. Так уж у нас повелось. Бытовые и материальные заботы Элен брала на себя, и все остальное тоже. Наши лица покрывал типичный для лыжников загар — этакий слой показного благополучия, — или, вернее сказать, мы пропеклись, подгорели на солнце; вокруг глаз от очков остались белые круги, а щеки стали малиновыми. Мы возвращались, погрузив в багажник полный чемодан кислорода, который Элен собиралась маленькими дозами вдыхать в Париже.

Мне запомнилась аспидно-черная поверхность озерца под свинцовым небом. Солнечный луч на мгновение прорвал толщу облаков, упал перламутровым мазком, и почти сразу же повалил снег. Ненастье Элен не смущало, мы ехали быстро, радио орало во всю мочь композиции Джимми Хендрикса, Кертиса Мэйфилда, Джона Ли Хукера, и у меня от этого гама едва не лопались барабанные перепонки. А она знай себе отбивала ритм пальцами на руле, подхватывая припев. Две вещи Элен обожала: негритянский джаз и еще — записывать разговоры, незаметно и неожиданно включая диктофон. Слушая потом себя, подмечая характерные словечки, глупости, которые, бывает, сморозишь за обедом или на вечеринке, она хохотала до слез. Машина легко расправлялась с препятствиями, превращая шоссе в резиновый коврик. Я съежился на сиденье, глаза щипало от снежной белизны, и меня клонило в сон, несмотря на грохот джаза. Элен убавила громкость и посоветовала мне смотреть внимательно: подъезжаем к границе, это переходная зона, здесь одна культура едва намечается, а другая постепенно стушевывается. Я возразил, что под этим белым шквалом одну страну от другой не отличить и вообще зима границ не знает. На бензоколонке синий от холода заправщик продал нам цепи и заметил, что благоразумнее было бы вернуться назад. Элен рассмеялась ему в лицо, а я восхитился ее лихостью. Нарядный домик с голубыми ставнями, где размещались швейцарская и французская таможни, был закрыт. Дорога шла вверх, вираж за виражом, все круче. Высокие призрачные ели обступали нас, как строй солдат с запорошенными снегом рукавами. Ненавижу эти деревья, они не живут в одиночку, держатся всегда стаей, точно волки. Снег заштриховывал пейзаж, кружил в лучах фар и очень скоро засыпал все дорожные указатели. Маленькие сугробы мелькали во мгле, напоминая нам, что здесь были километровые столбики, стрелки, названия деревень. Скоро стало ясно, что мы заблудились и едем наобум.

Даже дальний свет мощных фар не мог пробиться сквозь пелену. Молочно-белое марево размыло очертания, сгладило углы, заволокло дорогу. Дворники надрывались, отчаянно скрипя, но не могли очистить ветровое стекло. Несколько раз колеса пробуксовывали, несмотря на цепи. Элен с трудом удерживала руль, нас мотало из стороны в сторону; страшно помыслить, что бы случилось, попадись нам навстречу какая-нибудь машина. Я предложил вернуться, Элен в ответ назвала меня трусишкой, и это словцо меня успокоило. Но наш гордый стальной конь кряхтел на подъемах, как жалкая малолитражка. Наконец он выдохся, забуксовал, вильнул вбок и замер. Тщетно Элен пыталась включить сцепление — лошадка не трогалась с места. Мы застряли. Тогда она выскочила наружу, принялась танцевать под снежными хлопьями, зачерпнув пригоршню, слепила снежок и запустила в меня («Бенжамен, мы проведем ночь здесь, в буран, вот здорово!»). Энергия горных вершин еще била в Элен ключом, приводя ее в состояние эйфории: она призывала стихию, чтобы потягаться с нею. Я еще раз внимательно рассмотрел в свете лампочки свои глаза. Совершенно точно: вчера этой морщинки не было, она появилась сегодня. Жизнь запечатлела новую мету на моей коже. От перспективы провести беспокойную ночь в машине меня просто жуть брала: мне во что бы то ни стало надо было выспаться, чтобы сгладить эту проклятую складку. От налетавших порывов ветра нас шатало, горы сомкнулись вокруг, точно карцер.