Погребённые заживо - Марк Биллингем

Подумай о детях.

Прежде всего — в подобной обстановке, в подобном состоянии, когда не можешь сама понять, корчишься ты от злости или в агонии, так, что даже трудно выплевывать слова. Прежде всего, подумай о них…

— Какого черта! Какого черта вы не сказали мне об этом раньше?

— Было не время. Мне казалось, что лучше подождать.

— Лучше чего? — Она сделала шаг к мужчине, который стоял в противоположном углу ее гостиной.

Тот невольно отступал, пока не наткнулся на диван и чуть не свалился на аккуратно взбитые подушки.

— Ты лучше успокойся, — сказал он.

В комнате пахнет освежителем воздуха. На ковре виднеются следы — понятно, что его недавно пылесосили; когда стихают крики, слышно громкое тиканье часов на отполированной до блеска каминной полке.

— Интересно знать, а чего вы ждете от меня? Как мне поступить? — спросила она.

— Я не могу тебе указывать. Это должно быть твое решение.

— Вы считаете, что у меня есть выбор?

— Нам нужно сесть и все спокойно обсудить — найти лучший способ…

— Господи Боже! Вы приходите и вот так просто все это мне говорите?! Вот так, запросто, будто случайно забыли упомянуть о каком-то пустячке? Вы приходите ко мне и говорите все это… дерьмо! — Она расплакалась, но на сей раз не прикрыла лицо руками. Она закрыла глаза и ждала. Ждала, когда на нее вновь нахлынет приступ безудержной ярости.

— Сара…

— Я не знаю вас. Черт, я даже вас не знаю!

Несколько секунд слышно лишь тиканье часов и отдаленный шум автомобилей, да еще на кухне бормочет радио — она сама прикрутила приемник, когда раздался звонок в дверь. В комнате включено отопление, хотя и не сезон и в гостиной достаточно солнечного света, струящегося сквозь затянутые паутиной окна.

— Извини.

— Что-что? — Но она расслышала его слова достаточно отчетливо. Она улыбается, потом начинает хохотать. Она комкает свое платье, сжимая его по бокам в кулаки. Что-то начинает колоть в животе; судорога сковывает верхнюю часть ноги. — Я должна поехать в школу.

— С детьми все будет в порядке. Честное слово, милая. Все в полном порядке.

Она повторяет его последние слова; потом еще раз, уже шепотом. На этот раз слез не унять, как и не сдержать крика, рвущегося изнутри. Как не сдержать нахлынувшего чувства, которое толкает ее в другой конец комнаты — она хочет вцепиться ногтями в лицо мужчины.

Тот поднимает руку, чтобы защититься. Он перехватывает пальцы, нацеленные ему в глаза, и, крепко сжав их, пытается успокоить ее. Отвлечь.

— Тебе надо успокоиться.

— Подлец! Мерзавец! — Она резко отдергивает голову.

— Пожалуйста, выслушай меня. — Ее плевок попадает на верхнюю губу, и слюна стекает ему в рот. Он клянется ей, а слово «клянусь» он употребляет чрезвычайно редко.

И отталкивает ее…

Она вдруг тяжело запрокидывается назад, распахнув рот в крике, и плашмя падает на стеклянный кофейный столик.

Тянутся секунды. Тикают часы. Доносится шум с улицы. Бормочет радио на кухне.

Мужчина делает к ней шаг, потом останавливается как вкопанный. Он ясно видит, что произошло.

Падая, она зацепилась за край столика и ударилась спиной и лодыжкой. Пытается встать, но голова вдруг наливается чугунной тяжестью. Из груди вырывается стон; плечи ерзают по осколкам стекла на ковре. Она лежит, едва дыша, среди разбросанных украшений и столового серебра и тотчас узнает песню, которая звучит по радио. Одновременно она ощущает у себя подзатылком что-то теплое и мокрое. Это что-то заполняет ее рот и струится за ворот свитера.

Осколок…

Пару секунд она размышляет над этим словом — таким нелепым, если повторить его про себя несколько раз. Размышляет о своем невезении. Можно ли быть смертельно невезучим? Должно быть, задета артерия, а может, и две. И хотя она слышит, как ее зовут по имени, и ощущает в этом голосе безысходность и панику, она постепенно затихает и пытается собраться, концентрируясь только на лицах своих детей.

Это — прежде всего.

Жизнь быстро угасает в ней — утекает красной струйкой по мутному стеклу. Ее последняя мысль ясна и понятна. Проста, исполнена любви, полна угрозы.

Если он хоть пальцем тронет моих детей, я его убью.