Смерть, какую ты заслужил - Дэвид Боукер

Хотя каждое слово в этой повести правдиво как отчаяние, я не жду, что мне поверят.

Э. Несбит. «В полный рост в мраморе»

Билли ненавидел Манчестер. Он ненавидел его вокзал Пиккадилли, «Театр Королевской Биржи» и то, как в отеле «Молмейсон» не открываются окна. Он ненавидел телеведущих из Манчестера, особенно Тони Уилсона. Он ненавидел «Манчестер юнайтед» и «Манчестер сити» и всех их болельщиков. Он ненавидел популярные манчестерские дуэты, включая Дылду и Кроху, Брайана и Майкла, Столкера и Эндертона. Он ненавидел Арндейл-центр и до, и после теракта ИРА. Он ненавидел закопченные манчестерские здания и их неприязненные фасады и угрозу неминуемой смерти в воде, притаившуюся в вонючих каналах.

Но ненавидеть Манчестер было богоданным правом Билли Дайя, потому что он здесь родился. Он вырос, чувствуя на щеке отдающее пивом дыхание санта-клаусов в универмаге «Льюис». В Садах Пиккадилли за ним крались извращенцы. На Бельвью в него плевали дети татуированного отребья. Его обчистили на Гасьенде, и в два часа ночи он улепетывал по Оксфорд-роуд от убийц, которым нечем заняться.

В Манчестере Билли чувствовал себя живым. Тут его место. Если приезжие критиковали его город, Билли невольно бросался на его защиту. И потому так вышло, что криминальные элементы Манчестера интересовали его больше, чем какие-либо еще преступники на планете.

В предрождественскую неделю, ту самую, когда его бросила подружка, а четвертый его роман вышел без единой рецензии, ему неожиданно позвонил Малькольм Пономарь. Как многие коренные манчестерцы, Пономарь был болезненно тучным и розовощеким и вопреки всей очевидности продолжал болеть за футбольный клуб «Манчестер сити». Но Пономарь был знаменитым гангстером. Его банда «Пономарчики» контролировала Большой Манчестер, и ходили слухи, что Пономарь держит своих парней в ежовых рукавицах.

Голос в трубке подходил к виденной Билли фотографии: высокий, с одышкой, хриплый от мокроты и бравады.

– Кажется, ты пытался получить гребаное – как оно там... – интервью со мной, – без предисловий начал Пономарь.

Это было правдой. Как у большинства сомнительных личностей, у Пономаря был прикормленный пиарщик: озлобленный на жизнь бывший учитель по фамилии Босуэл, цеплявшийся за свою неспособность поддерживать прочные дружеские отношения как предлог не перезванивать. Несмотря на настойчивость Билли, Босуэл клялся и божился, что у Билли больше шансов публично отыметь премьер-министра в прямом эфире, чем поговорить с Малькольмом Пономарем.

А теперь ни с того ни с сего злодей, правящий Манчестером и регулярно отправляющий старших офицеров полиции в заслуженный отпуск на Гавайи, «подвинул» своего пиарщика и сам позвонил Билли домой поздно ночью, когда писатель был пьян, а его самооценка опасно приблизилась к нулю.

– Только что проснулся? – спросил Пономарь. – Голос у тебя, ну, сам знаешь...

– Честно говоря, я дрочил, – солгал Билли в расчете на оригинальность.

– О ком? – без заминки деловито спросил Пономарь.

– То есть?

– О ком думал, пока дрочил?

– Это мое личное дело, вам не кажется? Пономарь фыркнул.

– Ты первый, мать твою, начал. Ты первый стал выделываться под крутого и пречестного, назвавшись дрочком.

– Я не выделывался. И я не дрочок.

– Знаешь, что я тебе скажу? Тогда ты и не писатель, – сказал Пономарь. – Я видел брехню, которую ты написал про алкоголизм среди актеров «Улицы Коронации»* [Популярный телесериал о повседневной жизни нескольких семей с одной улицы на севере Англии. – Здесь и далее примеч. пер.]. И знаешь, что? Хреново ты пишешь.

– Только потому, что читаю не чаще раза в месяц. Пономарь не рассмеялся.

– Этой статейкой ты многих оскорбил, включая мою мать.

– Почему? Она играет в «Улице Коронации»?

– Нет. Лечится от алкоголизма. – Повисло долгое молчание. – Ладно, я не затем звоню. Большинство журналистов, кто обо мне пишет, из Лондона. Я подумал, было бы неплохо поговорить ради разнообразия с кем-нибудь из местных, с кем-нибудь, кто не слишком много знает и у кого, возможно, поменьше предубеждений насчет того, кто я и что я. В общем и целом, с тупицей вроде тебя.

– Понятно, – отозвался Билли, сознавая, что его испытывают.

– Так о чем будет интервью? – рявкнул гангстер. У Билли было такое чувство, что он и так знает ответ, поэтому покорно сказал:

– О Малькольме Пономаре. О том, кто он и что он.

– В точку.

Они встретились в «Марокканце», фешенебельном ресторане, который Пономарь держал в Динсгейте.

Нет, это был не деловой ленч. Для этого Билли был слишком мелкой сошкой. Ему велели прийти к десяти. Как можно было предположить, Пономарь заставил его ждать и протиснулся через вращающиеся двери вскоре после одиннадцати, в компании высокого мрачного шестерки с типичной для Манчестера скверной стрижкой. О шестерке Билли предупредили, а вот о стрижке нет.

Но наихудшим сюрпризом оказался Босуэл. Будучи ветераном бесчисленных очерков о знаменитостях, Билли знал: если пиарщик настойчиво желает нянькаться с клиентом, ничего хорошего не жди. Это предполагает, что пиарщик не доверяет журналисту и беспокоится, как бы интервьюируемого не скомпрометировали. Откровенно говоря, Билли и сам бы себе не доверился. Но от гадины вроде Босуэла это было серьезным оскорблением.

Пиарщик был жилистым мужичонкой при бороде и очках в стальной оправе. Он все время улыбался или, точнее, нервно гримасничал, словно боялся, что его ударят. Вероятно, потому что сидеть ему выпало рядом с Малькольмом Пономарем.

Шестерка примостился на барном табурете у стойки, где дулся и ел арахис с блюда. Билли, Пономарь и Босуэл заняли стол у окна. Пономарь сел к окну спиной, что позволяло ему видеть разом Билли, весь ресторан и входную дверь по правую руку. Пономарю было лет пятьдесят пять: среднего роста, с круглым животом, огроменными руками и плечами, над которыми полностью отсутствовала шея. Воняло от него сигарами и дорогим лосьоном после бритья. Из-за безвкусно крашенных каштановых волос и невозможно розовых щек он выглядел так, будто над ним потрудился тот же малый из похоронного бюро, который так поизмывался над покойным дядюшкой Билли.

Как водится среди закоренелых преступников, лицо у Пономаря было почти комично-грубым. Но посмеяться мешала (помимо вполне понятного желания избегнуть физической боли) сама его аура. Не столько харизма, сколько всепроникающие психические миазмы, которые медленными, мерными волнами распространялись от его массивного тела и как будто говорили: «Я мог бы тебя покалечить. Скорее всего я получу удовольствие, калеча тебя. Я каждый день кого-нибудь калечу».