Новоорлеанский блюз - Патрик Нит Страница 93

А поэтому, друг мой, мне кажется, что каждый вождь должен сам принять решение относительно своего происхождения. И, принимая его, он тем самым определяет свою родословную.

Даже для октября, для самой середины лета, солнце пекло невыносимо. Гудо прятались среди деревьев, шумба спали так, как могут спать только шумба, овцы, крутя хвостами, мечтали о стрижке. Даже капента плавали в реке Мапонда у самого дна, жалуясь, что не в силах вытерпеть слишком горячую воду на поверхности. А какой тогда смысл в том, чтобы перехитрить рыболова, если ты можешь заживо свариться в своем собственном доме? Что касается жителей Зиминдо, то женщины медленно работали в поле, не имея времени даже на сплетни, а мужчины мучили себя, решая проблему: что лучше, выпить бутылку холодного пива или вылить его на голову. Альбиноска Сибонгил в широкополой шляпе и громадных солнцезащитных очках походила на кинозвезду, и все сочувствовали ей, разглядывая мозоли на ее ладонях. Некоторые мужчины, читавшие газеты, привезенные из столицы, утверждали, что причиной жары является «глобальное потепление» (хотя вряд ли они могли представить себе Англию, Россию или Германию, испытывающие подобные страдания). У Мусы, закулу, имелось на этот счет другое объяснение. «Отец-Солнце опасается оказаться забытым в этом современном мире, — говорил он. — Вот он и решил напомнить всем, кто здесь хозяин».

Муса и Тонго сидели в бетонном доме, стоящем в центре крааля вождя. Это строение вряд ли можно было считать идеальным для такого времени, ибо вследствие плохой конструкции в нем усиливались и зимний холод, и летняя жара. Тонго недавно приобрел в Куинстауне подержанный диван (первый предмет мягкой мебели, появившийся в Зиминдо) и решил пользоваться им на всю катушку. К тому же в это время бетонный дом, перестав быть атрибутом тщеславия Тонго, стал настоящим жилым домом, в котором (кроме нового дивана) были еще керосинка, стоящая в одном из углов, шерстяная циновка на полу и книжный шкаф с полудюжиной учебников по археологии, которые Тонго намеревался прочесть.

Они слушали одну из кассет, привезенных Мусой из путешествия. Это был сборник мелодий в стиле диксиленд, исполняемых Папой Селестином, Банком Джонсоном и другими музыкантами. Тонго испытывал смутное раздражение от того, что закулу во время путешествия вдруг воспылал такой любовью к джазу, потому что эта музыка напоминала ему о Кудзайи. Тонго задевало то, как навязчиво и даже бестактно Муса проявлял свой новоявленный интерес, а когда закулу начинал барабанить по столу пальцами и с глупейшим видом качать головой в такт музыке, вождь буквально задыхался от бешенства.

Хотя Муса и объявился в Зиминдо намного раньше, чем планировал, после его возвращения друзьям по многим причинам практически не удавалось поговорить. В глубине души Тонго все еще испытывал мучительное чувство стыда за то, что произошло перед отъездом Мусы. Ему, разумеется, хотелось поговорить с закулу (поговорить и как с другом, и как с советником) о том, что его мучило. Но у Мусы была привычка, раздражавшая Тонго: он знал наперед все (или, по крайней мере, делал вид, что знает), что скажет вождь, еще до того, как тот начинал говорить. В тот самый день, когда Муса вернулся из путешествия, Тонго уединился с ним в углу его крааля, буквально изнемогая от желания сообщить ему самые свежие слухи, циркулировавшие по деревне.

— Один археолог… — начал Тонго, по привычке опасаясь услышать бестактную реплику; при этом его сердце заколотилось с такой скоростью, что он испугался, как бы не лопнула аорта. — Бунми…

— Ах, да-да, — перебил его Муса, кивая головой и снисходительно глядя на Тонго. — Профессор Ду-ровойю. А может, мне называть ее Коретта Пинк?

— Ты ее знаешь? — заикаясь, пролепетал Тонго: такая проницательность казалось ему невероятной даже для закулу.

— Слишком смело для меня было бы утверждать, что я ее знаю. Но Северо-Западный университет в Чикаго — очень приятное место.

Услышав такое, Тонго решил не продолжать эту тему; у него попало всякое желание рассказывать о том, что закулу уже известно.

Со своей стороны Муса, вернувшись домой, вел затворническую жизнь. Днем он прогуливался, припадая при ходьбе то на одну, то на другую ногу, при встрече с селянами делал строгое лицо и, загадочно пожимая плечами, уклонялся от расспросов и разговоров. Селяне сразу же распустили слухи о том, что Божественная Луна оттоптала Мусе ноги, и о том, что закулу пришлось выложить по одному, а может, даже и по два пальца на каждой ноге ради того, чтобы узнать особо мощные заклинания (что в действительности было близко к истине). Он никому не сказал о том, куда и зачем ездил, а когда Тонго начинал приставать к нему с расспросами, то отвечал:

— Друг мой, это личное. Хотел примирить себя со своим прошлым.

Бывало, что Тонго, не удовлетворяясь таким ответом, требовал от Мусы объяснений:

— Нет уж, закулу, рассказывай. Я вождь, и я имею право знать.

Но Муса только усмехался и успокаивал вождя:

— Я думаю, ты и так все узнаешь. Уверен, что скоро к нам нагрянут гости, и ты сам все поймешь.

И Тонго, хотя и сгорал от желания узнать, что имеет в виду закулу, не приставал к нему с расспросами, не желая демонстрировать, насколько сильно заинтриговали его загадочность и непостижимость Мусы, с которыми он всегда сталкивался в чрезвычайных ситуациях.

Однако сейчас закулу и вождь сидели рядом на новом диване Тонго, покуривая гар, отнюдь не в силу общественной необходимости. Официально они собрались для обсуждения предстоящего развода Стеллы ’Нгози, прожившей в браке всего пять месяцев. Случилось так, что ее муж Татенда, безобидный парень с доброй улыбкой и таким же добрым сердцем, оказался дома как раз в тот момент, когда ее ноги были обвиты вокруг бедер Джоржа, торговца мылом и известного волокиты. Хотя супружеская неверность и не считалась чем-то особенным (даже в такой маленькой деревушке), но чтобы жена в первые же месяцы супружеской жизни связалась с распутным барышником, случалось не часто, и ситуация грозила выйти из-под контроля. Дядья Татепды уже вернули блюдо для лоболав крааль ’Нгози, ожидая полного возмещения убытков, а Тефадзва, отец Стеллы, впервые на памяти Тонго утратил способность изъясняться с помощью метафор.

Тонго глубоко затянулся самокруткой и, выдыхая дым, передал ее Мусе. Он обильно потел, а жара и гар, объединив силы, более чем успешно лишали его способности думать.

— Мы согласны с тем, — медленно, через силу произнес вождь, — что любой развод нежелателен?

Муса внимательно смотрел на вождя, не говоря ни слова. Он жадно тянул марихуану, делая между затяжками по несколько глубоких вдохов; Муса полагал, что такое курение лучше всего прочищает голову.

— Ну какой пример другим подает развод? — продолжал Тонго. — Если каждая несчастливая пара бросится разводиться из-за такого пустяка, как измена, наша деревня превратится в поселение разведенных. Такого допустить мы не можем.