Ненаглядный призрак - Игорь Сахновский Страница 9

В 16 лет я вдруг выяснил, что настоящее имя любви – Лаура, Лора. Так звали подругу моей матери. Она была старше меня на 20 лет, но это не имело ровно никакого значения. Одним лишь фактом своего близорукого и длинноногого существования (не говоря уже о проблесках взаимности) она упраздняла безнадёжность провинциальной тоски и превращала мир в полигон счастья. С точки зрения моей мамы это был не просто ужас, а «ужас-ужас-ужас». Когда нелегальный любовный сюжет, словно лох-несское чудовище, всплыл на поверхность, мне было сообщено, что это патология, «у нормальных людей так не бывает». Но, во-первых, я с лёгкостью соглашался быть ненормальным, а во-вторых, на тот момент меня уже настигла внушительная доза облучения французской литературой, и я успел, например, вычитать из биографии Бальзака, что первую, самую главную возлюбленную 22-летнего провинциала Оноре, 45-летнюю госпожу де Берни, тоже звали Лорой. По крайней мере, это означало, что я не один такой урод.

Что касается дальнейших сердечных коллизий, то надо ли перечислять неизбежные прививки взрослости, благодаря которым твоя последняя жизнь бесчувственной монетой закатывается в глухую щель между подобием и подобием на фоне зияющего отсутствия оригинала?

* * *

Ещё до того как мне попали в руки наброски «The Original of Laura», напечатанные в виде книги, я прочёл не менее десятка рецензий с резкими, буквально уничтожительными нападками на этот несчастный текст и на тех, кто посмел его опубликовать. Процитирую для примера статью ^[2] живущего в Нью-Йорке философа и критика Бориса Парамонова, который собрал самые расхожие обвинительные ингредиенты и подал их под самым ядовитым соусом.

«Царапина львиного когтя узнаётся на той или иной фразе, но узнаётся также неискупаемая, ничем, никак и навек не преодолеваемая погружённость в опостылевшую тему нимфетомании».

«…Удручающее свидетельство то ли „верности теме“ (как говорили советские критики), то ли стариковского бессилия автора выдумать чего-нибудь новенькое».

И наконец: «Издание Лауры-Лоры-Флоры – надругательство над фактом смерти».

Спрашивается: зачем сюда примешана высокомерно-снисходительная похвала «львиному когтю»? Очевидно, бывалый охотник, не упуская фотогеничную возможность потоптаться на шкуре крупного зверя, в нужный момент просто обязан напомнить о его когтях и клыках. Иначе мы не вполне оценим охотничью отвагу. Мёртвый лев – на редкость удобный противник.

Но выразительнее всего здесь, конечно, «опостылевшая тема нимфетомании». Прямо на глазах доверчивой публики обвинитель превращается в пострадавшего. Жаль, он не поясняет – когда и где, в каких криминальных закоулках «нимфетомания» успела ему так страшно опостылеть? Кто его, бедного, гонит в эту тему, будто на каторгу? Воображение рисует липкого, как жевательная резинка, уличного торговца-литератора, который не даёт проходу важному господину критику и подсовывает ему из-под полы контрафактных, дурно воспитанных нимфеток. Короче говоря, вовлекает в низменные, маниакальные утехи, мешая мыслить о высоком.

Отзываясь подобным образом о «Лауре», критик заодно косвенно демонстрирует своё прочтение «Лолиты». Когда из великого пронзительного романа о несчастливой любви вычитывают в первую очередь нимфетоманию, остаётся только соболезновать.

Я был знаком со студентом-филологом, который ухитрился за все годы учёбы в университете не прочесть ни одной книги – он их пролистывал. Зато ему не было равных в умении дискутировать о литературе. Однажды утром перед уходом на экзамен по русской классике XIX века, завязывая шнурок на ботинке, он поднял заспанное озабоченное лицо и спросил провожавшую его подругу: «Напомни, пожалуйста! Что там с Анной Карениной?… Ах, да! Под поезд, под поезд…» Не исключено, что сейчас он читает лекции или пишет книжные обзоры. Я легко могу представить, как, уходя из дома на службу, знатный специалист уточняет у памятливой супруги: «Что там с Лаурой?… Ах, да! Педофилия, педофилия…»

Разучившись любить, вместо человеческих слов начинаешь употреблять замызганные судебно-медицинские термины.

Внятным ответом на малоудачную злорадную басню о «стариковском бессилии» (если уж совсем не замечать драгоценных камней, рассыпанных по тексту «Лауры») могут послужить результаты конкурса, проведенного журналом The Nabokovian в 1999 году. Это был конкурс подражаний Набокову: читателям предлагалось выбрать наиболее удачную имитацию. Сын писателя включил в подборку два фрагмента «The Original of Laura» – и они остались неузнанными. Брайан Бойд пишет: «Абсолютно никто не узнал в этих отрывках руку самого Набокова. Я считаю, это свидетельство гибкости набоковского стиля».

Когда нарядно раздетые подобия празднуют свои собачьи свадьбы, неопознанный оригинал уходит в тень романного листа и находит там единственное убежище. Подозреваю, таков один из главных (потенциальных) сюжетов «Лауры».

Видимо, нужно обладать сияющей 24-каратной нравственностью и совершенно особой моральной правотой, чтобы уличать публикаторов «Лауры» в этической нечистоплотности и надругательстве. У меня нет такой правоты и такой нравственности, поэтому я просто благодарен за «летнее воскресенье в полоску», за «подвижные лопатки купаемого в ванне ребенка», «обнажённый сыр» в леднике и «щекотку на Флориной ладони». За то, что «велосипед Далии вилял в неизбывном тумане», а «подъём голой ступни был той же самой белизны, что и её молодые плечи». Наконец, за то, что мне позволено услышать, как «в раю посетовали, а в аду расхохотались».

Оригинал Лауры Набоков забрал себе.

Для самых взыскательных автор оставил исчерпывающую подсказку на карточках под номерами 12 и 13:

«…Читателей отсылают к этой книге – на самой высокой полке, при самом скверном освещении, – но она уже существует, как существуют чудотворство и смерть».