Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, - этот дурацкий рассказ - Алекс Дубас Страница 9

Я, оказывается, преувеличил насчет пустынности этого пляжа. Вон приближается еще одна группа. Это турки. Два парня и девушка. Они тоже пришли купаться. Смыть с себя этот бессмысленный и беспощадный жар волнами Средиземного моря. Они идут совсем по-другому. Смело, широким шагом, всем своим весом нажимая на раскаленную гальку. На парнях широкие сатиновые трусы. Их мускулов не видно. Только сухие поджарые тела. Девушка одета полностью. Она по колено заходит в море, затем ныряет прямо в хиджабе. Парни смеются и лезут на скалу. Как герои комиксов с аномальными отклонениями, они быстро карабкаются вверх. Голые ступни на уступы, подтягиваются – и вот уже пять метров преодолено. Приготовились, вытянулись, прыжок! Они с криками летят в море. Морю в общем-то все равно.

Я лежу и думаю о том, что вот, случись война… не ядерная, а обычная, и вот стали бы эти ребята солдатами. И немцы, и турки. И те и другие сильные, крепкие. Только одни стали такими в фитнес-клубах, а другие – на фруктовом складе. И вот были бы у них только ружья, фонарики и ножи. И победили бы в такой войне точно не немцы. Другое дело – ядерное оружие.

Конечно, если у тебя есть атомная бомба, ты можешь спокойно расслабиться: поить уток пивом, выдерживать вино по многу лет, прокалывать свою кожу и вставлять туда железяки, расщеплять аминокислоты, снимать порно или артхаус, устраивать бессмысленные гонки на скоростных машинах, покупать особенную одежду и искать смысл жизни.

Я считаю, недопустимо давать арабам изобретать атомную бомбу.

Хоть кто-то же должен остаться на планете нормальным.

От пляжа к кафе «Белый дельфин» ведет лестница. Ее ступеньки выбиты в скале. Терраса кафе нависает над морем, как Рождество над декабрем. Здесь я провел свои лучшие утра и вечера в этом году. Бармены ставили на репите диски «Будда бар». Морскую гладь утюжили корабли, катера и фелюги под модным турецким флагом. Что-что, а флаг у них действительно красивый. Как будто кто-то аккуратно наклеил на алое полотно аппликацию полумесяца и звезды. Ничего лишнего. Как в дизайне компании «Эппл». Здесь я подружился с удивительным парнем по имени Трумен Капоте. Прочел все его рассказы. Соглашался, спорил с ним, завидовал ему, потому что он знаком с прекрасной девушкой Холли Голайтли. Ну хорошо, пусть незнаком, пусть он ее придумал. Так тем более завидовал. Жаль, что его не было рядом. Он бы уж наверняка ответил. Своим роботоподобным голосом. И пропустил бы со мной стаканчик кефирного цвета ракии.

Зато Гюнай был жив и здоров! И это еще один друг, знакомство с которым произошло здесь, в «Белом дельфине». Друг, имя которого я пронесу теперь в своем сердце через все отпущенные мне лета. Чем старше ты становишься, тем труднее тебе пускать в свою жизнь других. Говорят, в Европе подружиться с кем-либо после школы или в крайнем случае после института в принципе невозможно.

Я думаю, что к этому тоже какое-то отношение имеет наличие атомной бомбы.

Гюнай подошел ко мне, читающему «Завтрак у Тиффани», и сказал:

– Она прекрасна, мисс Голайтли, я тоже знавал ее. Правда, она живет в Стамбуле и зовут ее Качина.

Я пригласил его присоединиться. Он взял стул, поставил его рядом с моим, присел и протянул руку.

– Гюнай.

– Артур.

– Отдыхаете один?

– Один.

– Ничего, найдете себе девушку. Не здесь, так дома.

– У меня дома есть девушка, Гюнай. Но она – сумасшедшая.

– Для меня это хорошие слова: сумасшедшая девушка. Вот ее тоже можно назвать сумасшедшей. – Гюнай показал ладонью на колонки. Оттуда струился голос Бьорк. – И героиню нашего с вами любимого романа тоже называли так.

– Простите, я неправильно выразился. Моя девушка не сумасшедшая. Она – шизофреник. У нее на голове есть маленькая шишечка. Врачи говорят: «Главное, чтобы она не разрасталась».

Мы замолчали. Смотрели на море. Бьорк допела одну и зашаманила новую песню. Гюнай заказал себе стаканчик ракии. Поблагодарил официанта и обратился ко мне:

– Я сейчас как никогда уверен, что любая встреча не случайна. Может быть, то, что я подошел к вам из-за книги, которую вы держите в руках, – это совпадение, но как вы объясните то, что я вам сейчас расскажу. Моей маме исполнилось тридцать лет, когда у нее обнаружили на затылке такой же нарост. Болезнь то вдруг активно проявлялась, то засыпала на несколько недель. Мне было примерно шесть лет, когда она меня впервые избила. Моему брату – четыре. Она заставляла нас ползать на коленях и вымаливать ее прощение. Лизать ей руки. Я даже не помню, в чем мы провинились. Я помню только последствия. Потом она смилостивилась, обняла нас и расцеловала. Так мы и жили с тех пор. Пощечины и удары сменялись жаркими поцелуями и истерическими проявлениями любви. Отцу мы боялись говорить. Но вскоре он все увидел сам. Точнее, почувствовал. Его разбудил запах газа. Мама включила конфорки, чтобы убить нас всех. Утром она не могла объяснить, зачем это сделала. В клинике, куда ее положили на несколько дней, папе сказали, что это на всю жизнь. Что будет либо так, как сейчас: вспышки и затишья, либо еще хуже. Еще сказали, что лекарств нет. И быть не может. Опухоль – это проявление. А сама болезнь нематериальна. Еще ему рассказали, что у мамы вдруг пришел из ниоткуда страх одиночества: уйдет муж, заберет детей, она останется одна. Папу предупредили, что, если будет обострение, ее заберут в лечебницу. Ему только нужно подписать бумаги.

– Вот так вот, в один непрекрасный день тебе говорят, что с тобой не в порядке и никогда не будет в порядке. Это страшно. Ваш отец встал перед выбором, да?

– Да. При этом надо понимать, Артур, что он никогда не давал никаких поводов для того, чтобы мамина паранойя развивалась.

– Я как раз это понимаю.

– Ему пришлось выбирать. Карьера, работа – он как раз ждал повышения, мы планировали переезд в Анкару. Или мама. И ее субъективный страшный мир.

Совмещать было невозможно. Она не давала ему работать. Приходила в его офис. Падала на пол. Пыталась выброситься из окна начальника. Набросилась на девочку-секретаря, потому что та как-то особенно посмотрела на отца. Потом, в моменты просветления, она плакала, извинялась, но это было нечасто.

– Я знаю, мой знакомый как-то сказал о том, что жизнь с истеричками – прекрасный жизненный опыт. С ними все очень ярко, чувства оголены и гипертрофированы. Моя девушка в центре города может лечь на землю и кричать, а мне надо как-то выкручиваться. Но иметь опыт и прожить жизнь – это разные вещи. Как поступил ваш отец?

– Он остался с мамой.

– Христианин бы сказал: «Это мой крест. И мне его нести».

– Мусульмане говорят по-другому. Но папа сделал свой выбор. И в эту минуту кто-то затушил свечу в его глазах. Я помню это время, когда папа менялся. Я был уже достаточно взрослым. Он стал сутулиться. Перестал рассказывать анекдоты и вообще улыбаться. Тайком выпивал. Брат рассказывал мне, вернувшись с прогулки с отцом, что папа проплакал все время, пока он играл на площадке. Отец как-то враз постарел. О переезде в столицу мы уже и не думали. И кто скажет, что он не прав? Кто знает, что случилось бы с ним и с нами в ином случае? И я горжусь им. И принимаю его.