Праздник лишних орлов - Александр Бушковский Страница 9

Пулеметчик устанавливает свою машинку и командует мужчинам:

– Эй! Отошли к гаражам! Руки за голову!

О том, чтобы дать им помолиться, речь не идет. Пуху кажется, что пленные умирают еще стоя, может быть даже не дождавшись выстрелов. Снайпер, тщательно прицелившись, добивает старуху выстрелом в голову. На фоне звуков боя и гула моторов эти выстрелы почти не слышны.

Никто не смотрит друг на друга, все отводят глаза. Солдаты, у тех вообще глаза сумасшедшие, веселые и какие-то свинцовые. Много ребят вчера погибло у этой «китайской стены», и их товарищи до сих пор находятся в состоянии длящегося болевого шока. Когда он пройдет, неизвестно. Пуху вдруг становится невыносимо жалко этих несчастных жестоких пацанов, всех этих бессмысленно погибших людей, особенно ту девочку у ворот, жаль себя, оказавшегося таким слабым и жалостливым. Он снова ощущает себя салагой, новобранцем, тоскующим по дому, по маме, по родным лицам, мечтающим о тишине и покое. Он с отвращением закуривает и тут же ощущает, что, выдавив из себя плачущего от жалости и горя ребенка, начинает наполняться какой-то бешеной, холодной яростью, слепой ненавистью ко всему окружающему, к себе и даже к своим товарищам. Убить бы, застрелить как собаку, того, кто сказал, что жалость унижает человека. Кого она унижает? Того, кто жалеет, или того, кого пожалели?..

* * *

– Эх, горе ты, горюшко!.. Ладно, слушай сказку про дороги. За них-то и прозвали меня. Еще с «малолетки». Дороги – это межкамерная связь. Запрещены строго. За них – ДИЗО. Дисциплинарный изолятор. В общем, сидишь ты в хате, ну, в камере, и нет у тебя ни чаю, ни сигарет. Посылок тебе никто не шлет, поскольку ты сирота казанская. В хате, кроме тебя, нормальных пацанов тоже нет. Всех по разным рассадили. Остались одни матрасы. Матрасы – это такие, беспомощные, что ли, сидельцы, которые ничего не могут. Просто в депрессии лежат на нарах, а когда кормушка открывается, за баландой к ней слетаются, как чайки. И обратно на нары. Нет у них ничего хорошего. Тогда ты берешь, делаешь ружье. Сначала отбираешь у матраса газету… Почему отбираешь? Ну, сам-то ты газет не читаешь, приходится забрать. Скатываешь ее в плотную трубку, склеиваешь мылом хозяйственным, мусолишь-мусолишь, потом сушишь-сушишь. Потом для прочности обматываешь нитками, вот так вот, крест-накрест. Дальше делаешь пулю. Скручиваешь маленький, но длинный кулек из этой же газеты, точно под калибр ружья, пихаешь в него шарик из хлебного мякиша, потом маляву – записку с просьбами – и еще одним шариком затыкаешь. К нему привязывается нитка. Делать все надо точно и аккуратно, иначе что-нибудь не сработает. Откуда нитки? Это еще одна история. Ладно, коротко. Раз в неделю тебе положены нитки и даже иголка. Даже ножницы. Зашить-пришить. Дают ненадолго. Если ножницы с иголкой не вернуть, устроят такой шмон – себе дороже, потому возвращаешь. А нитки выдают так: стоит мусор возле кормушки и в окошко протягивает кончик нитки. Тот, кто берет их, должен быстро на что-нибудь наматывать. Тебе надо много, так вот ты заставляешь матрасов построиться вдоль стены возле кормушки в очередь, и, как только кончик нитки просовывается, первый матрас хватает его и бежит с ним в дальний угол камеры. Добегает, нитку возле кормушки подхватывает другой матрас и бежит за первым. И так вся очередь. Ты стоишь возле кормушки и мента отвлекаешь разговорами. Командир, командир, говоришь, у нас мыло кончилось. Выдай, не впадлу. Ну или в этом роде какую-то такую глупость. Бывало, когда мент добрый или тугодум, матрасы не один раз успеют пробежать с нитками. Потом он, конечно, отрывает нитку, он же понимает, что, пока он не оторвет, ее будут сматывать и всю вымотают. Но, в общем-то, ниток особо мусора не жалели.

Ну вот. Привязываешь нитку к пуле, к стрельбе готов. Теперь надо проделать в окне амбразуру. На окнах ведь решетки, а за решетками – «реснички». Это такие жалюзи, только из толстого железа. Между ними пальца не пропихнешь, не то что ружье. Их разогнуть нелегко, но есть разные способы. Ладно, разгибаешь «реснички», вставляешь между ними доминошку или шахматную пешку – есть амбразура. Теперь надо состучаться с соседями, чтоб не просто так, в никуда, стрелять. Тут наступает первый ответственный момент. Если мент услышит стук, может внезапно открыть кормушку или глянуть в глазок, тогда пять суток ДИЗО. Три стука в стену – приглашаешь к разговору. Потом два стука – налаживаем дорогу. И один – готов, славливаемся. После этого соседние пацаны сквозь свои «реснички» пропихивают длинную палочку, связанную из прутьев от веника, а ты пулю в ружье – и дуешь, стреляешь через нее пулей. Запулить можно далеко, бывает, до самой воли пуля долетает. Они ее подхватывают, подтягивают к себе. Ниточка натянута, но это еще не дорога. Теперь берешь у кого-нибудь свитер, ну да, обычно у матраса, распускаешь его на нитки и сплетаешь канатик. Ладонями его крутишь-крутишь. Хороший канатик два здоровых мужика не порвут. Привязываешь его к нитке, и соседи его затаскивают. Вот теперь дорога готова. По ней отправляешь пыж. Это тоже трубочка из газеты, но внутрь засыпаешь чай, запихиваешь плотнячком сигареты, всякие мелочи нужные. Иногда приходится гнать дорогу через унитаз. Что ты удивляешься? Бывает, в старых тюрьмах параши в камерах – очко, как в привокзальном туалете. Вот они находятся в разных камерах, но рядом, через стенку. И слив у них один. Тогда шарик с ниткой опускаешь прямо в очко, стучишь в стену, они то же самое делают. Потом вместе сливаете воду, и ваши нитки перекручиваются в сливе. Опять дорога. Но тут уж надо в полиэтилен пыжи запаивать. На пыже пишешь, например: «Камера три два, Пуху от Горя» – и прибавляешь для смеху: «Не морозить!» Это пометка срочности. Вот. Человек, что дороги налаживает, называется дорожник. Дело уважаемое, уметь надо и не бояться. Менты часто ловят, потому что матрасы боятся глазок рукой закрыть или перед кормушкой стоять, тусоваться, чтоб не видно было. Тогда дверь открывается, а-а-а, это опять ты, горемыка, ну, пойдем к офицеру-воспитателю. Там допросик, рапорток, «межкамерная связь», пять суток ДИЗО. Изолятор – тюрьма в тюрьме, почти всегда маленькая одиночка, в которой нет ничего. Только пень, обитый железом. Чтоб удобнее сидеть, наверное. Нары пристегиваются к стене цепями, с десяти вечера до пяти утра их отстегивают и дают матрац. Пустой чехол. Ваты там почти нет. Нары тоже железные, рамка с двумя перемычками. Матрац сквозь них проваливается, и спишь на железе, а задница висит между этими пластинами-перемычками. Кормят так: в день полбуханки хлеба и кружка кипятка. Зачем кипяток без чая? Не знаю. Баланда не всегда. Самое противное – холод и «шуба» на стенах. Стекла-то за решетками почти всегда разбиты, а под дверью в камере обязательно широкая щель. Это специально так устроено у мусоров, для сквознячка. Особенно после баланды, когда в сон клонит, они в коридоре уличную дверь открывают, и тогда по полу в камере аж метель свистит. Чтоб не расслаблялись. А «шуба», ты же знаешь, стена так цементом обляпана, что голову не прислонить к его острым волнам. Да и между волнами слой пыли в полпальца толщиной. А в пыли столько клопов – мама, не горюй! Кажется иногда, что «шуба» шевелится. Когда в изолятор попадаешь, свою одежду снимаешь, выдают тебе робу. Она короткая, рваная, почти без пуговиц. На спине хлоркой надпись «ДИЗО». И тапки получаешь – засаленная войлочная подошва, как от стоптанного валенка, и кирзовый ремешок, куда ногу просовывать. Все. Когда невмоготу и хочется лечь, ложишься на пол, под голову одну тапку, а под почку, чтоб не отморозить, – другую. И вот когда так насидишься, выходишь в общую камеру, как с Великого поста, тонкий, звонкий, бледный и с горящим взором. Мы вот в Кемь едем, а я тут сидел, тут в Кеми в тюрьме всего три камеры, одна женская, а в двух других сидят все подряд. И малолетки, и взросляк, и больные всякие. Заходишь ты в такую камеру после изолятора, тебе чаю нальют, закурить дадут, если найдется, и поесть чего… И вот один старый каторжанин говорит тебе, малолетке, ласково: «Ну что, сынок, сколько у тебя уже ДИЗО?» Ты ему отвечаешь: «Сорок пять». А он вздохнет: «Эх, горе ты, горе. В зону приедешь, будешь как злостный в БУРе сидеть». Это типа с уважухой. За что я столько в ДИЗО сидел? Межкамерная связь. Нарушение режима содержания. Отказ от работы. Я с самого начала себе сказал: «Ты сюда не работать приехал, а сидеть». Никогда не работал. Да и работа-то рабская, из стальной болванки напильником выточить молоток, например. Такая, чтоб зэк помучился. Я лучше тайком заточку сделаю. Из супинатора от кирзача. Это такая пластина стальная. Точишь, точишь ее. Сначала об кровать, об железо. Потом о цементный пол. Острая получается. Сало режет хорошо. Это главное. А матраса шугануть особой остроты не требуется… И самое сволочное – это «тюремный спецназ». В последние годы появился. Заскакивают в камеру мужики в масках с дубинками, днем или ночью – все равно, и устраивают резиновый дождь. Дубинами так обстругивают, что весь синий вылетаешь в коридор через узкую щель в дверях. На построение. Они в это время в камере шмонают, все твои вещи ломают и рвут, как псы, а что не сломают, раскидают по камере. Потом ищешь под нарами. Или в параше увидишь. Вот это, брат, честно тебе скажу, никогда простить нельзя. До сих пор их презираю. Люди, от своей мнимой силы и вшивой власти дошедшие до скотского состояния. Когда могут просто так человека унизить, опустить или вообще сломать. Ладно, хватит грузиться. Твоя очередь рулить.