Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон Страница 9

На днях хозяин гостиницы сказал мне: «Я слышал, будто господин хочет пожить у нас. Если так, то мы будем считать его постоянным жильцом и снизим ему плату. Но может быть, господин предпочитает снять себе квартиру? Сейчас много домов пустует, только вот приличную квартиру не найдешь. Если же господин просто недоволен своей комнатой, то мы можем поменять ее на другую. У нас есть одна комната для знатных гостей, если господин хочет, мы освободим ее для него».

Я сказал ему, что не хочу менять ни жилье, ни комнату, но боюсь, если он увидит, что я всем доволен, то начнет мною вообще пренебрегать.

«Как это, — сказал он, — из-за того, что человек мною доволен, я буду к нему невнимателен?»

Я сказал: «Ну тогда спросим еще хозяйку, не слишком ли я ее затрудню. Я хоть и не переборчив в еде, но, как вы уже знаете, не ем мяса».

Хозяйка воскликнула: «А кто тут у нас ест мясо?! У нас всю неделю никто его и не видит. А на субботу я могу приготовить господину специальную еду, я со времен войны наловчилась готовить без мяса. Мы тогда варили и без мяса, и без всего, что бы его заменило, и у той нашей еды не было ни вкуса, ни запаха, ничего. Но после войны я приспособилась придавать еде вкус и без мяса. У нас тут гостил один врач, который вообще не ел ничего от животных, так он меня научил готовить целый обед из овощей, и я еще помню его уроки».

Негоже человеку хвалить самого себя, но в общем я своей участью доволен. Теперь у меня есть постоянная комната в гостинице, а в комнате кровать, и стол со стулом, и лампа, и шкаф. Что же касается пищи, то хозяйка каждый день готовит мне хорошую еду. Будучи человеком благодарным, я расточаю ей похвалы, а она слышит эти похвалы и готовит все вкуснее и вкуснее. Расскажу вам, как она меня закармливает. На завтрак мне подают чашку кофе с молочной пенкой, которая покрывает его, точно крышка горшок, и к этому кофе что-нибудь горячее, вроде вареной фасоли, или картошки с сыром, или голубцов, фаршированных рисом и перловкой, а на добавку — когда изюм, когда грибы, и все это сдобрено маслом. В канун субботы — оладьи из гречневой муки с творогом, изюмом и корицей, она их печет с утра и подает горячими. Обед еще сытнее завтрака, потому что в него входит также овощной суп. Ужин скромнее, но в нем всегда есть что-нибудь новое. А на субботу она готовит мне рыбу — вареную или фаршированную, иногда под маринадом, иногда в томате. И это не считая всяких вкусностей. Нечего и говорить, что ни одна суббота не обходится без запеканки. Помогает ей все это готовить женщина по имени Крулька, ее работница. Она из потомков тех швабов, которых австрийский император Иосиф Второй когда-то переселил в Галицию из Германии, и поэтому говорит на смеси немецкого и идиша.

И вот я сижу в гостинице — когда в своей комнате, когда в столовой, которую у них принято называть «залой», — а поскольку гостей мало и работы по дому немного, то у хозяина дел почти нет, и он тоже сидит тут же, в зале. У него открытое лицо, невысокий лоб, в черных волосах серебрится седина, а веки всегда приспущены — то ли потому, что он не ожидает увидеть что-то новое для себя, то ли потому, что хочет сохранить в памяти былое. Во рту у него трубка, большой палец прижимает ее чашечку. Иногда он набивает ее табаком, иногда сосет пустую. Обронит слово и молчит, чтобы дать собеседнику время для ответа. Не то выражает этим уважение к гостю, не то хочет выяснить его характер.

Сейчас этот гость — я, и я стараюсь ответить ему на все его вопросы, сам добавляю то, о чем он не спрашивает, и не скрываю от него даже то, о чем принято умалчивать. Мои земляки-шибушцы не могут представить себе, что человек может говорить правду. Они полагают, что я большой хитрец, из тех, что говорят много, но скрывают главное. Поначалу я пробовал их переубедить, но потом увидел, что настоящая правда сбивает их с толку, и решил оставить им то, что они почитают за правду.

На самом деле мне не нужно много говорить. Хозяин знает своих гостей и не хочет знать больше. Сидит себе, как обычно, сжимает в губах мундштук своей трубки, а глаза полуприкрыты, то ли потому, как я уже сказал, что уже не надеется увидеть что-нибудь новое, то ли потому, что хочет сохранить в них то, что уже видел. А жена занята — ей нужно всем им готовить, и мужу, и сыновьям с дочерьми.

О ее детях я расскажу как-нибудь позже, а может, и вообще не стану вам о них рассказывать, потому что я с ними не общаюсь, и в той же мере, как мне нет дела до них, им нет дела до меня. Убедившись, что я не намерен заниматься здесь коммерцией, Долек и Лолек исключили меня из круга общения и перестали меня замечать. Точно так же ведет себя старшая хозяйская дочь, Бабчи, — половину времени она занята у адвоката, а другую половину посвящает своей особе. А Рахель, их младшая дочь, — то ли уже девушка, то ли еще ребенок. Ей всего-то восемнадцать лет. Парень лет двадцати, пожалуй, мог бы за ней поухаживать, но никак не человек, достигший зрелости. Так что я свободен делать все, что моей душе угодно. Что я и делаю. Что же именно? А вот — беру после завтрака большой ключ от своего Дома учения, иду туда и сижу там и читаю, пока не приходит время обеда.

Вот я сижу в нашем старом Доме учения. Ученые мужи, размышлявшие здесь некогда над Торой, умерли и ушли в лучший мир, а книги, которые здесь некогда были, исчезли. Много их было, этих книг, в нашем старом Доме учения. Иные из них я изучал и порой даже добавлял на их полях свои замечания. Была во мне тогда ребяческая наивность, и я полагал, что могу что-то добавить к их мудрости. А над некоторыми книгами я плакал — плакал, как ребенок, который пытается плачем пробиться к тому, чего не может постичь с помощью разума. И вот сейчас от всех тех книг осталось лишь несколько считанных, разбросанных там и сям. Куда они подевались, все эти книги? Хасидская мудрость говорит, что души умерших тоже тянутся к книгам и как изучали их при жизни, так изучают и после смерти. Если это так, то почему бы не предположить, что наши ученые старцы, умирая, взяли все свои книги с собой, чтобы изучать их там, в лучшем из миров. И правильно сделали — ведь и впрямь не осталось сегодня в нашем Доме учения ни одной живой души, и нет тут никого, кому понадобились бы книги.

Но пока не исчезли и те немногие тома, которые здесь еще сохранились, я хочу хотя бы заглянуть в каждый из них. Однако стоит мне открыть какой-нибудь — и я уже читаю его до конца. В минувшие годы я, бывало, брал книгу в руки и тут же откладывал, хватался за другую и тоже откладывал, словно мудрости одной книги мне было недостаточно. А тут я вдруг увидел, что порой мудрости одной книги хватает, чтобы насытить добрый десяток умников, да и тогда они не исчерпают всю ее мудрость. Теперь даже те книги Торы, которые я знал наизусть, я читаю как новые. Недаром говорят, что у Торы семьдесят ликов — по числу колен, ведущих начало от сыновей праотца Иакова, пришедших с ним в Египет, — и каким лицом ты повернешься к ней, таким и она повернется к тебе.

Молча вчитываюсь я в какую-нибудь книгу, и она отверзает передо мной свои уста и говорит мне то, чего я никогда раньше не слышал. А устав от изучения книг, я размышляю о том и о сем. И вот одна из тех мыслей, к которым я пришел, размышляя вот так, на досуге: как это поразительно — поколения назад какой-то мудрый человек сидел тут, и писал эту книгу, и думать не думал о том человеке, который будет сидеть над ней здесь и сейчас, а вот оказалось, что в конечном счете все его слова предназначались этому человеку.