Миленький ты мой - Мария Метлицкая Страница 9

А что там поглубже, в их душах?.. Какие скелеты в шкафах… Вот этого я не знаю.

Но непременно узнаю! А иначе для чего я здесь, в этом доме?

Кабинет темен и мрачен. Все очень массивное, очень добротное и дорогое. На века! Дубовые панели книжных шкафов, кресла с широкими подлокотниками, обитые гобеленом. Огромная люстра: зеленый плафон, висюльки-сосульки. Два рожка не горят — а мне и не надо. Я лампу зажгла, настольную. Тоже зеленого стекла и мрачноватую. Не любил дедка яркого света. Может, сам от себя так скрывался? В шкафах много книг: подписные из дорогих, в тисненых переплетах. Кажется, совсем нечитанные — уж больно ровно стоят. Да и зачем ему классика? У него своя классика, сам наварганил — про доярок и крановщиков.

На стенах картины — пейзажи и два портрета. Пейзажики так себе, типа «лес и река», все просто и слишком наивно. Или новостройка Москвы: поле, горизонт и пара новых многоэтажек. Я не поклонница соцреализма…

А вот портреты довольно занятные. На одном — сам Герой, при полном параде и орденах. Физиономия хмурая и недовольная. Мрачная физиономия. Видно, несладко ему все-таки было там, внутри себя. Неспокойна была его душонка. А может, просто когда-то надел эту маску, да так и прилипла она навсегда: строгий босс-академик. Учитель. Маэстро и мэтр. Патриарх и пророк.

А на втором портрете — женщина. Молодая, но грустная. Серьезная очень. Темные, тяжелые волосы, темные глаза, длинные брови. В скромном черном свитерке и цепочке с крестом. Красивое и необычное лицо. Печальные глаза, насупленные брови. Легкая, почти неуловимая усмешка на красивых губах. Не то чтоб шедевр, но — мило. И живо. На холсте, в самом низу, подпись художника. Неразборчиво и заковыристо. Ну да и бог с ним!

А вот портрета любимой супруги не наблюдается. И кто эта женщина в свитерке? Кто? Не она, не Лидия Краснопевцева, нет.

А кто же? Может быть, дочь? От первого брака есть дочь. Точнее, дочь его первой жены. Взрослая тетенька, пенсионерка. Немногим младше последней жены. Но нет, не она. Дочурку я эту видела где-то в журнале. Давала интервью про заслуженного папашу. Некрасивая такая, тусклая. С тяжелым подбородком и совиными глазами. Темноволосая, длинноносая. Унылая тетка. Совсем не портретная красотка, совсем.

Вот и еще загадка! Что ж, отгадаем.

Стол письменный тоже внушителен — огромный, на львиных ногах, под зеленым сукном. Чернильница — из антикварных, длинная, с отделением для перьевых ручек, с баночками для чернил и фигурками зверей — белки и зайцы. Похоже что все — серебро. Стопки газет — пожелтевшие, ветхие. Совсем простой будильник «за рубль пять». Конечно, «заснувший». И слава богу! Тикали они так, что не уснуть. Помню такой.

И стакан в подстаканнике — разумеется, серебро. На подстаканнике — вождь всех народов Иосиф Виссарионович. Гордый, орлиный профиль. С другой стороны — башня Кремля. Ого-го!

Стакан, разумеется, пуст и отмыт. Стоит, будто поджидает хозяина. А не дождется.

Диван, на который определили меня, — из той же эпохи. Сталинский классицизм. Или ампир? Я такие в кино видала — кожаная высокая спинка, деревянный виток наверху и жесткие валики.

Постелила. Жестковато и скользко — простыня «едет». Ну, ничего. Переживу. Скачусь — поднимусь. Возле дивана ковер лежит. Все ерунда! Главное — дело. Главное — что я тут. Как долго я к этому шла…

А дело идет пока… Тьфу-тьфу-тьфу!

В кабинете пахнет пылью и тленом — пыль в четыре пальца, не меньше. Ох, не задохнуться бы.

Открыла окно — на улице минус двадцать. Холодновато. Одеяльце мне выдали «жидкое» — древняя и колючая «верблюжка». Жесткая — не подоткнуть.

Усмехаюсь: под ним наверняка спала дорогая Полина Сергеевна. Милая мама моя.

Все по наследству! И нищета, и безродность. И ты всегда останешься голытьбой и босотой. Потому что судьба. Только спала моя мама, Полина Сергеевна, не в кабинете, наверное. Туда бы не допустили. А где же спала? Вот интересно! В каком закутке? Завтра узнаю. Узнаю, где спит прислуга.

Но мы это дело поправим! Изменим, так сказать, классику жанра. Пусть будет однажды не так!

По справедливости будет.

Сон не идет… У меня так всегда, если с усталости. Ворочаюсь на скользкой коже — холодно и неуютно. Ладно, прынцесса на горошине! Цаца какая!.. А в твоей избе было лучше? Вспомни-ка: как печка к утру остывала, как из окон дуло… Разбитое стекло бабуля склеила серой замазкой — уродливо, будто шрам на лице. Впрочем, при всей прочей убогости…

Подгнившие половицы стонали, скрипели. Растрескавшаяся печь нещадно дымила — сколько не замазывай трещины глиной. Гудел и трясся как сумасшедший старенький холодильник «Саратов». Почти не морозил, а трещал — вот-вот крякнется!

Но нам хватало и его. Все остальное хранилось в погребе. «Спасибо деду Сереже!» — поминала мужа бабуля добрым словом только за это.

Да и что остальное? Все, что мы с бабой Маней надыбаем! Летом, в лесу. Сначала шла земляника, позже — черника. Дальше — малина, а уж за ней брусника и клюква. Особенно баба Маня уважала последнюю, говорила: это наши с тобой, Лидка, главные витамины! Без них пропадем!

Ну и варенье, конечно, — основное лакомство! Конфет в лавку почти не завозили — только белесые «Школьные» и липкие подушечки с кислым повидлом. Все без обертки. Я брезговала, когда видела налипших ос и зеленых мух. Я вообще была очень брезгливая. Баба смеялась: в деревне, Лидка, брезгливых нет!

Баба говорила — «гребую». По-деревенски значит «брезгую».

Потому оставалось варенье. Но сахар! А поди, достань — все ведь варят.

Да и деньги… Стояли в очередях, доставали сахарок. И бабуля варила варенье. Больше всего я любила малиновое. А из малины лесной — о, это чудо! Как она пахла! Мелкая, сладкая — настоящее лакомство. Чернику считала безвкусной, пустой. А баба Маня ее уважала: для глаз — это варенье, говорила, а сухую — «от живота».

Точней, от поноса. Баба Маня говорила по-простому: «от дрисни».

А живот схватывал часто, потому что мы, дети, обрывали незрелые яблоки и сливы в садах.

Еще бабуля сушила лапчатку-трилистник, как она его называла. Тоже от «ентого дела». Она вообще знала кучу лечебных трав, моя бабка.

А куда было деваться? В поселке — а до него шестнадцать км, а если весна или осень? Распутица? — в поселке один только анальгин. Вот и лечила баб Маня травой. И помогало — от кашля, от головы, живота. Пучки этих трав висели в сенях, головками вниз. И пахли! Как они пахли… Мята, полынь, зверобой…

Малину тоже сушили — на печке. Потом складывали в баночку — на зиму. А я эту малину таскала. Она была как конфеты. Бабуля ругалась.

И огород — наш кормилец. Картошка, морковь, капуста, свекла. Картошки побольше — главная «писча», как говорила бабуля. Копали по осени, перебирали, сортировали — и в погреб.

А в августе начинались грибы. Вот это была и работа, и радость! Брали все — все пригодится! Не брезговали и сыроежкой, и козлятами, и свинушкой. Солили, сушили и — в погреб. Капусту в октябре, после первых морозцев, бабушка квасила. Укладывали в бочонок и тоже ставили в погреб.