Белое сердце - Хавьер Мариас Страница 9

А ведь на самом деле: то, что не высказано и не выражено, не подлежит переводу.

Погруженный в эти размышления (на очень короткое время), а потом засмотревшись (всего на несколько секунд, хотя они и тянулись очень долго, — может быть, это были даже минуты) на отражение Луисы в зеркале (глаза ее по-прежнему были закрыты), я потерял чувство времени и перестал следить за разговором в соседнем номере (я смотрел, и значит — не слушал). А может быть, просто Гильермо и Мириам прервали разговор, используя паузу для молчаливого примирения, или стали говорить еще тише и перешли со срывающегося шепота, каким говорили раньше, на едва уловимое шушуканье. Я снова стал вслушиваться. Какое-то время я ничего не слышал, была полная тишина, так что я даже засомневался, там ли они еще. Может быть, они решили сделать передышку и спустились в ресторан поужинать? Может быть, именно для этого они и договаривались встретиться? Но мне почему-то казалось, что их молчаливое примирение (если оно действительно имело место) должно было произойти в постели, потому что секс — это, наверное, единственное, что действительно помогает забыть взаимные обиды. А может быть, они стояли одетые посреди комнаты, точно такой же, как моя, там же, где они стояли, когда Мириам произнесла последнюю расслышанную мною фразу: «Ты сукин сын, Гильермо» (произносила она это, должно быть, стоя босиком). У нее сильные ноги, подумал я, она может стоять сколько угодно, эти ноги не ослабеют, они могут ждать долго, так же, как они ждали на улице, впиваясь в асфальт, словно навахи. Сейчас ей уже не было дела до непослушных складок на юбке (если на ней все еще была юбка, теперь уже вся измятая), и она наконец-то выпустила из рук свою сумку. (А может быть, ее юбка давно была брошена на стул?) Не знаю, ничего не было слышно, даже дыхания, поэтому с осторожностью (хотя и не слишком стараясь, зная, что Луиса все равно давно проснулась, а в случае чего все равно притворится спящей) я встал и снова вышел на балкон. Было уже совсем поздно, и гаванцы наверняка уже ужинали. Улицы, которые можно было разглядеть с балкона гостиницы, были пусты. Хорошо, что Мириам уже не надо было ждать, стоять одной под балконом.

Луна была мясистая, воздух — густой и неподвижный. Мы были на другом конце земли, на острове, где мои корни, в том месте, где сплавилось все, связанное с нами. Наша свадьба и сблизивший нас Мадрид были страшно далеко, и оттого казалось, что и сами мы стали отдаляться друг от друга, или, может быть, мы отдалялись друг от друга, потому что не желали поделиться друг с другом тем, что не было секретом ни для одного из нас, но превращалось в секрет из-за нашего нежелания поделиться им. Луна была мясистая, рыхлая и неподвижная. «Может быть, издалека легко желать смерти незнакомому человеку и торопить эту смерть? — размышлял я, облокотившись на перила балкона. — Может быть, когда обдумывается и планируется смерть человека, находящегося очень далеко, это выглядит, скорее, как игра, как фантазия, а фантазировать никому не возбраняется? Иное дело — поступки. Их нельзя исправить, нельзя вернуть все на прежние места. Поступки можно только скрыть. С подслушанными словами невозможно даже это. Их можно разве что забыть, если повезет».

И вдруг с соседнего балкона, теперь уже не через стену, а именно балкона, дверь которого все это время оставалась полуоткрытой, и через наш балкон, который тоже был открыт и где я стоял, облокотившись на перила, до меня отчетливо донесся голос Мириам. Она не говорила, а напевала, и напевала вот что: «Мамочка, мамочка, йен, йен, йен, змея меня глотает, йен, йен, йен».

Песня оборвалась, едва начавшись, и без всякого перехода и раздражения Мириам сказала Гильермо:

— Ты должен ее убить.

— Хорошо, хорошо, я сделаю это, а пока продолжай ласкать меня, — ответил он.

Но слова его меня не взволновали, не встревожили и не потрясли (не знаю, как восприняла их Луиса), потому что произнес он их так, как уставшая мать произносит все равно что, лишь бы перестал канючить упрямый ребенок. Больше того, в этот момент я, кажется, понял, что если та женщина в Испании и существует, Гильермо не сделает ей ничего плохого, и что единственным, кто пострадает в этой истории, будет Мириам. Мне стало ясно, что Гильермо лгал, я предположил, что Луиса, так же, как и я, привыкшая переводить, а значит, точно чувствовать интонацию и определять степень искренности говорящего, пришла к тому же выводу, и ее тревога (не за Мириам, а за ту больную женщину) улеглась.

А Мириам не подозревала в эту минуту о коварстве Гильермо, а может быть, просто решила немного отдохнуть, или поддаться самообману, или немного отступить. Она снова начала напевать, но очень скоро пение оборвалось, и началось понятно что. Прошло довольно много времени, гораздо больше, чем нужно любовникам для молчаливого примирения в постели. Я подумал, что они, наверное, отдыхали. Видимо, так оно и было, и они просто лежали молча, или Мириам была погружена в свои мысли и задумчиво напевала, время от времени прерывая пение, как напевает, сам того не замечая, человек, который неторопливо и спокойно моется под душем или ласкает кого-то (ребенка, например, для которого и поет). И напевала она вот что: «Неправда, моя теща, йен, йен, йен, это мы играем, йен, йен, йен, она меня ласкает, йен, йен, йен».

При этих словах я вздрогнул. Теперь я точно знал, что когда-то уже слышал эту песенку (мне с самого начала почудилось в ней что-то знакомое, но иногда слышишь и не веришь собственным ушам), и я ощутил легкий жар, похожий на тот, какой был у Луисы в начале болезни, а Мириам продолжала, по-прежнему спокойно и по-прежнему без всякого перехода:

— Если ты ее не убьешь, я покончу с собой. Все равно на тебе будет труп — или ее, или мой.

Гильермо на этот раз ничего не ответил, а меня охватил ужас, который, впрочем, был вызван не словами Мириам, а ее песенкой, которую я слышал давным-давно, еще ребенком. Ее пела мне моя бабушка, то есть не то чтобы она пела мне собственно эту песню (она не для детей) — песня эта была частью какой-то истории или сказки, которую бабушка (хотя эта история тоже была не для детей) рассказывала, чтобы в шутку напугать меня. А еще она напевала иногда, сидя задумчиво в кресле-качалке у себя дома или у нас, обмахиваясь веером, глядя, как темнеет за окном, и дожидаясь, когда моя мать придет за мной и освободит ее от обязанностей няни; напевала, чтобы отвлечься, хотя ей не от чего было отвлекаться, напевала, сама не замечая этого, напевала так же лениво и бездумно, как напевала только что Мириам за приоткрытой дверью соседнего балкона. И с тем же акцентом. Это было безотчетное и никому не адресованное пение. Так напевали служанки, когда мыли полы, или развешивали белье, или пылесосили, или сметали пыль веничком из перьев в те дни, когда я болел, не ходил в школу и смотрел на мир с подушки, наблюдая их такими, какими они бывают по утрам, то есть совсем не такими, какими я привык их видеть вечером. Так напевала моя мать перед зеркалом, когда причесывалась, вкалывала в волосы гребень и вдевала в уши длинные серьги, собираясь к воскресной мессе. Так напевают женщины — сквозь зубы (во рту шпильки и заколки). Это слова, которые произносятся не для того, чтобы их слушали, и уж вовсе не затем, чтобы их поняли и перевели, а только для того чтобы кто-то — больной ребенок, который или не в силах оторвать голову от подушки, или стоит, привалившись к дверному косяку, — услышал и навсегда запомнил их, хотя бы уже потому, что это безотчетное пение, пение ни для кого, звучит, несмотря ни на что, не умолкает и не забывается после того, как отзвучит и сменится молчанием взрослой, мужской, жизни. Это пение слышалось, должно быть, в каждом доме в Мадриде моего детства, каждое утро в течение долгих лет, оно объединяло весь город, роднило людей и вносило гармонию в их жизнь. Оно, как полог, накрывало город: во внутренних двориках и в подъездах, возле окон и в коридорах, на кухнях и в ванных комнатах, на лестницах и плоских крышах, где сушится белье, — везде напевали женщины: женщины в фартуках, в передниках, в халатах, в ночных рубашках и дорогих платьях. Напевали все женщины в то не такое уж и далекое время: служанки, просыпаясь с восходом солнца, чуть позднее — их хозяйки и матери семейств, прихорашиваясь перед зеркалом, прежде чем отправиться в лавку за провизией или в город по каким-нибудь мелким делам. Их голоса сливались в непрерывный общий напев. Иногда этот напев сопровождался насвистыванием: это вторили им мальчики, которые были не в школе и посему очутились в женском мирке — мальчики-посыльные из лавок со своими велосипедами и тяжелыми коробками, больные мальчики в постелях, с комиксами, переводными картинками и сказками; дети-труженики и дети-бездельники насвистывали и завидовали друг другу. Женщины напевали каждый день и при всяком удобном случае, голосами радостными и грустными, высокими и низкими, волнующими и мелодичными или холодными и фальшивыми. В любом настроении и при любых обстоятельствах, что бы ни случилось в доме и что бы кто об этом ни подумал (как напевала горничная, глядя, на тающий торт из мороженого, в доме моих дедушки и бабушки, которые тогда еще не были моими дедушкой и бабушкой, потому что в то время меня еще не было на свете и у меня еще не было даже возможности появиться на свет, и как насвистывал мальчик-посыльный в тот же день в том же самом доме, проходя мимо двери ванной комнаты, где незадолго до того что-то напевала, может быть, дрожащая от страха женщина с мокрым от слез и воды лицом). Напевали бабушки, и вдовы, и старые девы, напевали по вечерам, слабыми, срывающимися голосами, сидя в своих качалках, на диванах и в креслах, забавляя внуков или бросая рассеянные взгляды на фотографии давно ушедших или тех, кого они не сумели в свое время удержать, вздыхая и обмахиваясь веером, обмахиваясь веером всю жизнь напролет, будь на дворе осень или даже зима, вздыхая, напевая и снова переживая в памяти то, что уже давно прошло. А когда приходила ночь, пение (уже не такое непрерывное и всеобщее) можно было услышать в спальнях счастливых женщин, еще не бабушек и не вдов, еще не старых дев. Это было пение более спокойное и нежное, умиротворенное. Это была прелюдия ко сну и признак усталости. Именно так только что напевала Мириам в соседнем гостиничном номере, точно таком же, как мой, мучительно жаркой гаванской ночью, во время нашего с Луисой свадебного путешествия, в ту минуту, когда Луиса не напевала и ничего не говорила, а лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку.