Свинобург - Дмитрий Бортников Страница 9

Он мечтательно смотрит в никуда. Я уже знал, что так надо делать, когда вспоминаешь. Смотреть в никуда, тогда все вспомнишь.

Витьке разрешали лазить на чердак. Там он и выпил первый раз. Сливал потихоньку из стакана у отца.

Он боялся упасть и утонуть. Представляете, какой он был бесстрашный! Боялся только двух вещей!

Он ссал с чердака, чтобы преодолеть страх. Выставлял свой хоботок, выгнувшись, и приговаривал: «Лучше нет красоты, чем поссать с высоты!»

Так он стоял и ждал. А потом не выдерживал:

--- Ну! --- Давай! --- Пись-пись! --- Ну --- Пись-пись-пись! --- Вот --- Вот так ---

Он кряхтел от наслаждения, дождавшись. Струю относило ветром. Потом он весь уже вваливался обратно и, посапывая, застегивал ширинку.

Для меня он был примером храбрости. Со своим члеником, выставленном с чердака, со своей уверенностью в том, что, когда вырастет, будет делать все, что хочет...

-------------------------

-------------------------

Вечера, летние, теплые, с запахом пыли от стада... Дед меня несет на шее. Он пьян в дупель. Раскачиваясь, мы бредем, как подыхающий караван.

Он всегда, если я хотел, утром брал меня с собой. Чтобы попасть на кирпичный завод, нужно было перейти реку. Длинный мост, долгий, как зимний вечер. Я останавливаюсь и смотрю в воду.

--- Давай пошли ---

Дед тянет меня за руку. Он спешит. Я перехватываюсь, дед орет, наконец все в порядке, я молча шагаю рядом. Я несу его «куски». Это очень важно. Если дед останется без еды, он может меня побить. На голодный желудок он способен убить. Когда он сыт, он напевает...

...Себя от голода страхуя,

В кабак вошли четыре... деда.

У одного из-под тулупа

Торчит огромная... винтовка!

Мы ржем. Он останавливается. Теперь он запоет во всю глотку.

...Зима, крестьянин, торжествуя,

Насыпал снег на кончик... палки!

А на суку сидели галки,

О чем-то весело воркуя...

Ему достаточно было запеть свои песенки, как я впадал в транс. Я раскачивался на его плечах, как дервиш в кайфе! А дед ржал! Он знал свою силу...

Я люблю это место. Здание завода таинственно. Так красивы и мрачны бывают еще старые мельницы. Завидев издалека этот дворец, я сразу становлюсь серьезен. Сначала появляются трубы, потом стена, темно- красная, тревожная, и вот завод вырастает во весь рост. Чувство такое, что входишь в лес. Мы подходим к воротам. Я выскальзываю и медленно отхожу от деда, чтоб он меня не привязал. Такое уже было, когда меня учили курить расконвойные. Он меня тогда просто привязал к себе. Это так скучно, оказывается, быть привязанным.

Я начинаю обход этого волшебного места, так похожего на древнюю крепость с картинок в книжке деда Вилли. Об этом я потом расскажу. Потом...

Запах глины, горячий песок на дворе, крики: «Давай! Давай! Где глаза?! На жопе!!!», под навесом здоровые тетки в синих халатах и платках, а рядом бак с холодной водой, и тетки ржут...

В самом аду работают расконвойные. Они почти всегда работают молча. Редко-редко они поют что-то. Сначала я их боялся, особенно когда в печи горит пламя, когда их спины, мускулы рук становятся красными, блестящими, их бицепсы напряжены, по спине течет пот, они на секунду замирают перед открытой печью... Дед орет что- то рядом, они — ноль внимания, он, видно, говорит, чтоб надели куртки, но им похую, молча они продолжают вытаскивать кирпичи с подъемника... Открытое жерло печи, жар, поднимающийся снизу, и сначала оранжевое пламя, потом пурпурное, а потом синее... Печь закрывается.

Они поднимаются. Плывут вверх, стоя прямо на ремне подъемника. Молчаливые, сдвинув брови, как ангелы, красивые, как ангелы, и беспощадные, как ангелы... Их длинные ноги, их ремни, свисающие небрежно, животы и кубики пресса, и волоски около пупков матовые, покрытые мельчайшей пылью... Трое молодых и один старше... Они все одинаковые, покрытые адской пылью. Я замираю надолго, смотрю, не отрываясь, как они поднимаются, а потом умывают друг другу спины, поливают друг другу на руки, появляются белые чистые куски тел, наколки, они передают шланг молча — все это в полной тишине, только издалека мат деда, а они спокойны, вода тепла и медленной струей обливает их животы и спины, обтекает их руки, их шеи, будто формирует их тела...

Я стою зачарован. Однажды, когда они только начали подниматься, я переминался, я хотел ссать, а потом забыл, стоял как громом пораженный, как заколдованный в этом заколдованном замке с татуированными ангелами... И я обоссался от восхищения!.. Я почувствовал тепло во всем теле. Все штаны, все сандалии были залиты.

Они шли мимо, даже не взглянув на меня, такие высокие, такие отрешенные... Медленно проходили мимо, а я стоял с ног до головы в моче... Я смотрел на них снизу, и казалось, это не они проходят, а ты проплываешь мимо по чудесной реке, полной блаженства и благодати... Мимо этих тел, как мимо скульптур... И тела их, обращенные к тебе, следуют рядом, плавно, как во сне... Я был восхищен и уничтожен! А они двигались медленно — казалось, они повинуются странному закону, плавно, как черные лебеди, скользят по воде... Я был готов упасть на колени!..

А потом щелкал зубами от холода, а дед орал, что надо заранее ссать.

--- Понял?! --- Ты должен все выссать заранее! ---

Он снимал с меня трусы, штаны, морщась, нес трусы куда-то, а я оставался голый, со сморщенным члеником своим и опущенными глазами...

-------------------------

-------------------------

Жизнь многих людей кажется такой бедной, такой одинокой... Но это и есть минуты настоящей жизни. Когда мир танцует для тебя, когда тебе кажется, вот-вот-вот... Он мой! Нет существа более одинокого, чем ты. И когда ты уверен, что нет в мире человека, который страдал более тебя, в этот момент ты менее всего одинок...

------------------------ Я помню, как мы были в доме деда Вилли, уже после его смерти. Моя мать, я и его сын, мой отец... Мы шли долго, поднимаясь в гору, все выше и выше. Мой жир тек по щекам, стояла жара, и отец матерился. Он был вынужден миновать места, где есть пиво. Мы шли все выше и выше, мимо скобяной лавки, оттуда пахло керосином, я медлил, вдыхая... Этот запах и запах подола прабабушкиной юбки для меня стал коктейлем счастья. Мы с ней ходили туда за большим замком и керосином для примуса. Она, слепая, жарила мне яйца... Просила только разбить...

Мы останавливаемся, мать грузна, она дышит часто и, обернувшись, смотрит на реку, на село. От нее пахло как от больной. Сильно пахло и тревожно...

Отец садится, закуривает. Я перебираю в руках камни. С одной стороны они горячие. После дождя на горе много червей. Они вылезают на поверхность.

Когда мы с дедом ходили за ними, он собирал их, подбрасывая ловко, как грач, и приговаривал: «Нехуя вылезать! Чё вы здесь не видали? Сидите в земле...»