Иерусалим - Денис Соболев Страница 9

— Ясно.

— Слушай, ты еще не уходишь?

— Нет.

— Ты не против, если я пока…

— Пока… что?

— Так не против?

Мы перешли на кухню. Алёна сняла с полки пластмассовую склянку, высыпала в нее пачку синуфеда [19], растолкла, тщательно отмерила тридцать кубиков воды и десять уксуса, добавила полтора гаража марганцовки.

— Ты знаешь, я тут видела рекламу синуфеда. С белым слоном.

Она поставила банку поближе к еще теплой плите, и мы вернулись в комнату.

— Интересно, почему это ты ничем не долбаешься?

— Не знаю.

— Ты знаешь, мы тут с Катей шли вечером, и я ей говорю: чего-то холодно, пойдем быстрее. А она говорит: чего-то мы с тобой ломанули.

Мы засмеялись. Потом стало тихо. Я выпил еще джина.

— Как Англия?

— Ничего. Холодно уже.

— Зато у нас сплошной хамсин.

Я снова закурил. Это было исключительным свинством, что я пришел к ней со своими проблемами. Но мне было тут хорошо; неожиданно это оказалось сильней меня. Алёна тоже закурила.

— Ты понимаешь, что живешь с женщиной, которую не любишь?

— Я ее любил.

— Тем хуже.

Во дворе кто-то чихнул и выругался. Алена стряхнула пепел в чашку.

— Скажи, ты тоже считаешь меня блядью?

— Нет.

— Я знаю, что нет. Такие вещи чувствуешь кожей. А ведь стоило бы.

— Стоило бы считать?

— Стоило бы считать.

Мы курили молча. Прошло двадцать минут. Алена посмотрела на часы, встала, и я опять услышал скрип открываемого холодильника. Еще через минуту она принесла свою склянку в комнату, достала шприц, сосредоточенно навертела куклу. Выбрала белое.

— Сколько? — спросил я.

— Пятнадцать кубиков. Если не вставит, потом догонюсь.

Она сняла куклу, отмерила пятнадцать кубиков, запрокинула голову, положила шприц на язык. Потом снова села.

— Ну как?

— Пока нет.

Но по глазам я понял, что да. Я налил себе еще джина.

— Тебе налить?

— Нет. Я и так. Если только закурить.

— Ты уверена, что стоит?

— Ты вовремя взялся меня воспитывать. Ладно, раз ты против, план отменяется. Дай сигарету.

Я протянул ей сигарету. Алёна закурила.

— Ты помнишь Репино?

— Да, — сказал я.

— Когда ты меня сегодня будил, я вспомнила Репино. Это хорошо, что ты меня разбудил.

Я посмотрел на нее, и мы снова засмеялись. Тогда она спала на чердаке, за закрытым окном. Я стал стучаться в дверь на веранде, но никто не ответил. А потом я нагибался, собирал гравий и кидал его в чердачное окно. Алена вылезла на подоконник и свесила наружу ноги; а я кричал ей, чтобы она немедленно убиралась назад, и угрожал, что принесу из репинского универмага пожарный багор. Потом стало темнеть, мы сели на велосипеды и поехали к заливу.

— Ты тогда сидел, прислонившись к старой лодке, а потом мы собирали ракушки и раскладывали их кругом. И залив был ужасно серый. А потом…

— А потом под лодкой жил водяной. А потом привели отряд пионеров жечь вечерний костер, и они были красные и отвратительные.

— Правильно, а потом стало совсем темно, и мы уехали в сторону Зеленогорска.

— И там была холодная вода.

— Ужасно холодная.

Мы замолчали. За окном что-то упало, зазвенела музыка. Алена с удивлением посмотрела на меня.

— Я понимаю, я обдолбанная. Но ты-то?

— Не валяй дурака.

Она взяла еще сигарету.

— Ты знаешь, мне тут снилось, что я снова в Питере.

— Давно это было?

— Да нет, пару недель назад. Мне стало так плохо, и я начала кричать во сне; я думала, что проснулась от собственного крика. А сейчас я думаю, что крик мне тоже приснился.

— Почему?

— Я на следующий день встретила утром Эфратку, и она мне сказала, что не спала всю ночь. Тогда я ее спросила, не слышала ли она крик ночью, она сказала, что нет, и спросила: а в чем дело; я сказала, что слышала ночью крики, и мне показалось, что совсем рядом.

Мы снова выпили.

— Ты знаешь, когда я там был, в Репино все стало зеленой вонючей лужей.

— Какая разница.

— Может, тебе вернуться?

— Вернуться? Отсюда?

Мы сидели молча. Я не знаю, про что думала Алена, но я думал про холодную воду. Потом я посмотрел на часы. Где-то там, в задней комнате своей лавки, умирал Лакедем. Я поставил стакан на стол и встал. Алена тоже поднялась. Мы подошли к дверям.

— Может, останешься?

Я достал пачку сигарет, вытащил одну и протянул Алене. Она взяла её, сжала в кулаке, потом все-таки закурила.

— Боишься?

— Я?

— Прости, я удолбанная. Как его звали?

— Кого?

— Твоего приятеля?

— На самом деле?

— На самом деле.

— Не знаю. Я бы тоже хотел это знать.

— Все так сложно?

— Да нет. Я как раз надеюсь, что все просто.

— Ну что, тогда пока. Заваливайся как-нибудь.

Как это ни странно, было похоже, что у нее начинается отходняк. Я повернулся и стал спускаться по лестнице. Потом прошел несколько метров по двору. Дошел до середины. Развернулся. Поднялся по лестнице. Алена все еще стояла у входа.

— Зачем ты вернулся? Ты не должен был возвращаться.

Она была права. Я тоже знал, что этого не следовало делать. Из всего, что я сделал за последнее время, это было самое худшее. Мне не следовало пить на голодный желудок. Я постарался уйти как можно быстрее.

Переулками я вышел на улицу Короля Георга, потом — через Сад Независимости на улицу Царя Давида. По дороге я позвонил Ире из автомата и сказал, что задерживаюсь. Я знал, что ее мучает ревность. Если я не приеду на последнем автобусе, она не поверит ни одному моему слову. Но я на нем уже не приеду. Пройдя мимо мельницы, я повернул налево. Внизу темнела долина Гееном. На той стороне — силуэтами — стены старого города. На башнях были видны огни. Облаков не было. Очертания луны обещали скорое полнолуние. Когда я вернулся на Эмек Рефаим, Лакедем был уже мертв; он умер, не приходя в сознание.