Рома, прости! Жестокая история первой любви - Катерина Шпиллер Страница 9

Юлька с испугом взглянула на Риту:

— Ты что, больна этой… фобией?

— Да нет, просто знаю, была у меня одна знакомая. Ее любимые слова: главное знать, что есть дверь.

— Вот у меня ее нет.

— Потому и не смешно. Если бы была, ты и относилась бы ко всему иначе.

— А тебе… не нужна такая дверь?

— Чем я хуже паровоза?

— Но ведь у вас с Гошей…

— А у вас с Ромой? Сама только что долдонила: все проходит и уходит.

— Ты его больше не любишь?

Сложнее вопроса для Риты не существовало. Потому что если что и было в ее жизни действительно стоящего в плане любовных треволнений, так это ее роман с Гошей в семнадцать лет. Безумная, страстная любовь всем подругам на зависть, любовь до слез, до умирания от разлуки на один день, до фетишизма — она нюхала его майки, рубашки, плакала, целовала их. Когда сейчас на трезвую голову Рита вспоминает все то «прекрасное», она понимает, что ничего прекрасного-то и не было. Не было никакой романтики, не было даже цветов (откуда у мальчишки-первокурсника деньги?), не было ничего того, что напридумывалось тогда в ее дурной, очумелой башке. Был хороший, добрый, заурядный мальчик Гоша, совершенно обалдевший от обрушившейся на него любви симпатичной девчонки, умной, начитанной, слегка «прибабахнутой» литературным воспитанием.

За все в жизни надо платить. Даже за любовь. За свое безумное чувство Рита теперь расплачивается женским одиночеством. Гоша — милый, добрый… братик, за которого она горло перегрызет, который ей дорог… Бедный, милый Гоша! Проклятый Гоша! Ей всего-то тридцать два, а с мужчинами сплошная неловкость. После так называемых «отношений» с ней у ее двух… нет, трех кандидатов на роль Мужчины в Ее Жизни от воспоминаний о Рите на лице проступало недоумение: странная баба, непонятная, да к тому же динамщица. А как все могло быть хорошо! Но она будто все что-то искала, все шарила глазами, нервничала и бормотала «ну, не надо, пожалуйста, ну, не надо, ну, попозже». Сплошное недоразумение.

Рите самой неловко вспоминать свои увлечения. Не умеет, не получается, совершенно в этом деле бездарна. Вся растратилась тогда, в семнадцать.

Вот Гоша-то за что платит? За что ему ее холодность, ее чисто женское равнодушие? Хотя вот за что: за то, что так легко сдался тогда, за то, что позволил обожать себя, сам особо не пылая. Не очень-то и ценил, по правде говоря, принимал все как должное. Теперь полюбил, привязался, ходит за Ритой: «Делай что хочешь, только не уходи. Ты — моя жизнь. Без тебя я пропаду, без тебя я ничего не могу и не хочу». Рита в ответ стелет себе постель на раскладушке. «Гош, я еще никуда не ухожу и вряд ли уйду. Кому я нужна, дурашка? Только ты руками меня не трогай, пожалуйста, ладно?»

— Я теперь и не знаю, что такое любовь, — задумчиво произнесла Рита. — Знаю, что без него мне будет плохо, он любит меня, понимает лучше других, а это дорогого стоит, но… Но…

Но как это объяснить, черт возьми? Что радиожурналистка Маргарита Гаврилова, видите ли, никак не могла «подложить» под их отношения музыкальное сопровождение — музыку из фильма «Мужчина и женщина» или любимую свою Стрэйзандовскую «Женщину в любви»… Не подходит, не соответствует! Много лет назад она спешила к нему на свидание, двигаясь в ритме «Шербурских зонтиков»…

— Я тебя понимаю, — протянула Юлька. — Но зато ты знаешь, что для тебя есть дверь.

— Да, в принципе, я могу завести, например, любовника и перебеситься. Теоретически. Но, а тебе-то что мешает? Не бросая Ромку, просто взять и…

— Нет, — тихо и твердо сказала Юля. — Невозможно, — у нее тоже было свое, необъяснимое, непонятное другим. Тот снег, на который падал Ромка, его кровь на белом, а потом… Все то, что было потом. — Ты же знаешь, если не забыла… Все случилось из-за меня… Нет, послушай! — Юлька подняла руку, как бы останавливая Риту, сделавшую удивленное лицо и собиравшуюся возразить. — Виноваты его мать-ведьма и бабка, которую вон даже смерть не хочет забирать. И все-таки это из-за меня, и я никогда не смогу про это забыть. Как бы мне не хотелось выйти в дверь. Но для меня ее нет, Ритка…

В эту секунду раздался звонок.

За дверью стоял Макс. На некотором отдалении от себя он держал шуршащий пакет с начавшими таять стаканчиками импортного мороженого. Хотя был уже конце августа, солнышко припекало вполне по-июльски.

— Они тают, Юль, они упорно тают! Скорее дай блюдца, сестра!

И он быстрым шагом направился в кухню. Юлька тем временем запирала замок. Через секунду-другую она удивилась, отметив про себя, что из кухни не доносится ни звука. «Что там происходит?»

Темно-серые глаза смотрели прямо в глаза-вишни. Макс забыл про мороженое, и из крохотной дырочки пакетика на пол капнула белая жирная капля. Но ни он, ни Рита не обратили на это никакого внимания. Вошла Юля.

— Что за немая сцена, эй?

— Сестра, — пробормотал Макс. — Предупреждать надо. Кто эта прелестная девушка?

— О, Боже! Эта прелестная девушка — моя знакомая еще с десятого класса. Ритой зовут. А этот ненормальный, Рита, — это мой любимый брат Максим, но любит, чтобы его звали «Макс». Выпендряжник…

— Юлька, не наезжай на меня в присутствии… Вас зовут Маргарита? — он продолжал восхищенно смотреть на покрасневшую Риту. — В переводе с латинского это значит «жемчужина». Вы очень соответствуете своему имени, Рита! — вдруг он плюхнулся на колени перед Ритой, все так же держа на весу тающее мороженое, которое капало и капало, и сказал: — Это конечная остановка, я схожу. Благослови нас, сестра!

— Прекрати паясничать! — закричала Юлька, чувствуя, что происходит что-то совсем не смешное, не юморное, а неправильное и неприличное.

«Господи, какая дичь! Но мне это ужасно нравится! И он мне тоже очень нравится…» — подумала Рита, которая не могла произнести ни слова и была не в силах оторвать взгляд от вишневых глаз.

Алене вовсе не нужно было ни по каким делам. Но идти к Юльке? Чего греха таить перед самой собой: осталось у Алены по отношению к Ромке большое, красивое… Когда рядом Сашка, то еще ничего, но заходить в его дом одной, видеть его вещи, его жену — это уж слишком.

В принципе, можно было ехать домой. Но отсюда до Юго-Запада — рукой подать, и Алена решила сделать крючок и заехать к Татьяне Николаевне.

Они частенько перезванивались и даже встречались все эти годы. Тогда, давно, в разгар драматической истории любви, только Танечка заметила, «вспомнила» Алену и помогла ей выбраться из жуткой депрессии. Все ведь плясали вокруг Юльки — как же: она такая маленькая, такая несчастненькая, так страдает! А Алена что? Сильная, коровистая девка, ей как с гуся вода. Никто и знать не знал, как в голос выла она, стоя на полу на коленях и не умея молиться, тряся кулаками куда-то в потолок, вместо того, чтобы просить, ругая Бога; как болела у нее каждая сломанная Ромкина косточка; как однажды она всю ночь ходила кругами вокруг его больницы, просто кружила и кружила в полной темноте, пока не начало светать, а ее мать тем временем обзванивала морги и больницы… Днем Алена не приходила к Ромке, она не могла видеть никого из его родных, ни тем более Юльку. Это они все сделали с ним такое! Зато когда умер Ромкин папа, Алена, после похорон, когда уже все разошлись с кладбища, несколько часов просидела у его могилы, в голос разговаривая с ним, рассказывая ему, какой у него замечательный сын и как она его любит.