Благословенное дитя - Лин Ульман Страница 9

— Они никогда не останавливают, — успокоила по телефону Лаура.

Было пять часов вечера, и Эрика решила перекусить — съесть шведских котлет с пюре. Она громко сказала:

— Сейчас я приторможу и поем котлет с пюре. И брусничного варенья.

Эрика чувствовала, что жить Исаку осталось недолго, поэтому она и поехала к нему, о чем сейчас жалела. Вообще-то Исак живет. Живет. И живет. И не умирает. Он уверял, что после смерти Розы жизнь его стала невыносимой, иногда рассуждал о самоубийстве и даже подробно распланировал его, но ничего не сделал. Хотя раздобыл таблетки, которые сейчас лежали в тумбочке.

Элизабет говорила, что если это те самые таблетки, о которых он рассказывал двенадцать лет назад, то ему неплохо бы раздобыть новые, потому что у этих наверняка вышел срок. Если, конечно, он настроен серьезно.

Как и Эрика, ее мать часто разговаривала с Исаком по телефону.

Элизабет говорила:

— Мы с Исаком — добрые друзья. Однажды, когда мы были молоды и влюблены, то как-то раз сидели на берегу и смотрели на море. Исак тогда сказал, что мы неразрывно связаны друг с другом.

Элизабет с Исаком разговаривали каждые две недели, по субботам, с двенадцати до половины второго. Так у них повелось с 1968 года, когда они расстались. Развелись они потому, что живот Розы стал таким огромным, что дольше не было смысла скрывать ее беременность и что Исак — отец ребенка.

Сейчас Исак совсем состарился. Вообще-то Элизабет считала, что восемьдесят четыре — это не возраст. Вот, например, подруге Элизабет, Бекки, уже девяносто, а она, по словам Элизабет, скачет, словно блоха.

Тело увядает, а голосовые связки остаются прежними. Разговаривая друг с другом, Элизабет с Исаком забывали о телах. Телах, которые двигались все медленнее, а болели все чаще. «Мама и папа, — думала Эрика. — Исак с больным бедром и судорогами в лодыжках и танцовщица Элизабет с ревматизмом и слабыми ногами».

В детстве Эрика иногда подслушивала родительские разговоры. Когда мать разговаривала с Исаком, голос ее наполнялся радостью и делался легким, словно длинная шелковая розовая тесьма — пока ее не разрезали и не пришили на туфлю.

Когда Элизабет Лунд Лёвенстад была молодой подающей надежды балериной в шведском Театре оперы и балета (который намного престижнее норвежского Театра оперы и балета), то один из ее возлюбленных сказал: «Если бы мне осталось жить лишь день и если бы я был поставлен перед выбором: смотреть, как Элизабет танцует, или слушать ее смех, то я выбрал бы смех». Смеялась мать Эрики часто и громко. Она никогда не хихикала. Женщины бывают двух видов: те, кто хихикают, и те, кто смеются. Элизабет принадлежала ко второму виду. Она открывала рот, так что видны были зубы, язык и даже маленький язычок. Издаваемые звуки, казалось, шли из самых глубин ее тела. Неизвестно, правда, откуда именно — из груди, желудка, живота или поясницы. Должно быть, Исак жалел об этом, ведь ему нужна была вся Элизабет, целиком. Не только ее идеальный, прекрасный образ, доступный взорам зрителей, нет. Ему хотелось обладать и ее звуками. Ее всхлипами, когда она плакала. Мучительным ночным кашлем, лишавшим ее сна. Бурчаньем в животе, стонами, тихим храпом. Ему было недостаточно видеть ее обнаженной. У Элизабет было удивительно красивое тело, уникальное для балерины и слишком крупное для звезды мирового масштаба. Слишком высокая, слишком широкая, слишком тяжелая. Ее было слишком много. Слишком много для накрахмаленных пачек, слишком много для партнеров по танцу, которые едва не надрывались, пытаясь поднять ее. Но недостаточно для Исака, который желал ее все больше и больше. Сам он был лишь худощавым мужчиной, известным благодаря блестящему мозгу и абсолютному слуху. Когда Исак был маленьким, все знакомые, которые жили возле норвежско-шведской границы, полагали, что он станет известным музыкантом, но учитель музыки с его садистскими наклонностями положил конец этой мечте (маленькие мальчики, маленькие пальцы, маленькие половые органы), поэтому, став врачом, Исак посвятил себя звукам, неслышным человеческому уху. Вместе с группой ученых в Лунде он расширил сферу применения ультразвука. Когда он состарился, его стали называть пионером в этой области. Пациентки благодарили его: Исак вовремя находил опухоли и обследовал еще не рожденных детей. Поговаривали даже, что он не просто обследовал их, но и навещал. Однако о любовных похождениях Исака почти забыли, его пациентки состарились, а их тела больше не пробуждают ни страсти, ни любопытства. Может, лишь сострадание — таков уж удел женского тела.

Вот они! Худощавый Исак и огромная Элизабет! В молодости, укладывая ее на кровать, он разворачивал Элизабет, словно большой ковер ручной работы. От его прикосновений не могли укрыться ни единое пятнышко, ни один сустав, ни одна морщинка. Но ему было мало. Он желал большего. Она позволяла ему смазывать живот мазью и прикладывать к нему датчик, так что кожа словно исчезала, а на экране появлялось изображение ее внутренностей. Нет, ему и этого не хватало, не хватало этой невыносимо прекрасной Элизабет, ее желудка, мочевого пузыря, матки, яичников, родового канала, ее хрящиков, мышечной ткани и кровеносных сосудов. И вот однажды — смотри, Элизабет! Внутри тебя — зародыш сроком девять недель! Девятинедельная Эрика. Или не Эрика. И ему вовсе не девять недель. Может, это что-то иное. Не человек. И у него нет возраста. Просто что-то, что когда-нибудь превратится в человека, и у него будет возраст, станет девятинедельной Эрикой, которая примется кричать и тянуться к материнской груди. А сейчас оно темное, оно шевелится и напоминает медузу. Комок или пятно, которое зачастую, приоткрываясь, кровью и слизью вытекает из женского тела. Однако случается, что оно остается внутри, пускает корни, растет и раздается вширь, будто дерево или раковая опухоль. Звуки хора, перетекающие друг в дружку: звуки, рисующие картину. На экране пятно, которого прежде там не было. В матке, в самой глубине божественно прекрасного тела Элизабет.

В твоем божественно прекрасном теле, Элизабет, рос ребенок. И он не желал исчезать. Ты бегала вверх-вниз по всем лестницам, которые попадались на твоем пути. Ты бегала по улицам, не садясь в автобусы. Ты бегала в магазин за едой для себя и своего гениального супруга, бегала на репетиции в Театр оперы и балета, где выдыхала и втягивала живот, которого пока еще не было. Вверх-вниз, новые лестницы. По утрам ты отправлялась на пробежку и бегала до тех пор, пока не упала во время репетиции (падение было почти идеальным) и тебя не вырвало на двух подбежавших помочь девушек. Тебя вырвало на белые костюмы, прозрачные трико, гетры и балетные туфли, крепко завязанные крест-накрест вокруг лодыжки. Тебя вырвало, и запах рвоты перебил запах мела — повсюду мел, ты не выносишь его запаха, пол и твои туфли вымазаны мелом. Однако ребенок никуда не делся. Ты бегала без передышки, но твой ребенок крепко вцепился в тебя, и под конец тебя рвало беспрестанно. Ты отменяла репетиции, прогуливала тренировки, и тебя заменили другой балериной. Убери это, Исак! Убери! Я не хочу, понимаешь?! Я не хочу рожать! Во всяком случае, этого ребенка! Не сейчас! Однако Исак, от которого исходил какой-то странный запах, наотрез отказался убивать ребенка. «В тебе растет новая жизнь, Элизабет, жизнь», — сказал он и прикрыл за собой дверь. Твое тело, Элизабет, стало бесформенным, оно раздулось. «Чем от тебя пахнет, Исак? Переперченной едой? Потом? Туалетной водой? Мылом? Спермой? Кофе? Снегом?» — «Скоро ты увидишь своего ребенка, — сказал он, — и, если будет девочка, назовем ее Карин, ведь это прекраснейшее из имен». Твой живот вырос. Руки отекли. Ты вытащила швейную машинку и моток шелковой розовой тесьмы. Ты отмерила и отрезала четыре одинаковых кусочка, а потом пришила их к туфелькам. «Черт меня побери, если я назову тебя Карин», — шептала ты ребенку, швыряя туфельки в стену. Потом ты на какое-то время потеряла зрение. Маленькая балерина! Руки твои толстые и уродливые, в твоих ягодицах геморрой, ноги твои посинели, как у старухи, и теперь ты стала по-настоящему большой. Слишком большой для танцев, слишком большой для бега, слишком большой для сна и разговоров. Ты превратилась в огромного белого кита, Элизабет. Огромный белый кит неподвижно лежит на морском дне и ни слова не говорит.