Нам не прожить зимы - Александр Кабаков Страница 9

Пронеслись в тишине тени видений за стеклом – и звуки вернулись, загрохотал поезд метро, зажужжали голоса пассажиров, лицо Сергея плывет, отражаясь в темном стекле.

Представьте себе – расплывается отражение.

И плывет, отражаясь, уже другое лицо, в котором с трудом можно найти черты одного из тех, кто бежал когда-то от комендантского патруля по перрону Белорусского вокзала. Это оплывшее круглое лицо некрасиво состарившегося человека. Тонкие и очень длинные волосы вокруг неопрятной плеши шевелит ветер, по щеке катится капля пота, рот кривится от напряжения. На зеркальной поверхности мутнеет пятно от его дыхания.

Широко растянув руки, человек несет огромное зеркало – стеклом к себе – в старинной резной раме. Дует зимний ветер, несет мелкий снег, но человек работает в одних старых джинсах, из которых вываливается широкое брюхо, и майке, прилипшей к жирным плечам. Растоптанной кроссовкой он нащупывает ступеньку на крыльцо, протискивается боком и присев, чтобы зеркало прошло по высоте, в подъезд – дверь настежь, небольшая стопка связанных веревкой старых журналов придерживает ее, «Искусство кино», 1971 год…

Из кабины мебельного фургона, у распахнутых задних ворот которого пыхтят, вытаскивая длинный павловский диван красного дерева, еще три грузчика, высовывается шофер. «Леха, – кричит он вслед уже почти скрывшемуся в подъезде человеку с зеркалом, – диспетчер звонила! Тебя какой-то Руслан ищет, понял? Сказал срочно позвонить, понял, нет?!»

Огромная пустая квартира. То, что на дикарском языке называется евроремонтом. Алексей осторожно ставит зеркало на пол, осторожно прислоняет его к стене рядом с уже внесенными угловой горкой, лаковым китайским столиком, золоченым штофным креслом…

На подоконнике, подобрав красивые ноги в чулках – сапоги сброшены на сверкающий паркет, – сидит девица в длинной распахнутой шубе, наблюдает сверху за разгрузкой. Не замечая Алексея, взволнованно комментирует: «Ну, блядь, ну, все исцарапают же, козлы!..»

Алексей кашлянул, она оглянулась. На красивом лице выражение глубокой озабоченности. «Позвонить, – говорит Алексей, – можно позвонить от вас?» Девица машет рукой куда-то в глубь квартиры – да звони, если надо, – и продолжает с возмущением, ища сочувствия у толстого работяги: «Мы артистке за обстановку тридцать штук отдали, ты понял, а твои уроды сейчас обдерут все!.. Я по стольнику за царапину снимать буду, ты понял?..»

Алексей молча уходит.

На мраморном полу посереди кухни, беспорядочно заставленной ящиками с надписями “Siemens” и “Bosch”, стоит телефон. Алексей снимает трубку, отходит с нею к окну, набирает номер, глядя, как внизу останавливается рядом с фургоном тяжелозадая немецкая машина, выходит из нее человек в темном пальто и заводит с неаккуратными грузчиками серьезный базар…

«Русик, – говорит Алексей в трубку, в голосе его забота и странная нежность, – это я… Случилось чего?..» Слушает, выражение лица его постепенно меняется, теперь даже не заметны одутловатость и дряблость – мощные скулы очень сильного мужчины. И гигантский бицепс, и огромная кисть, в которой почти не видна трубка с короткой антеннкой…

Не взглянув на продолжающую с еще большей увлеченностью свое наблюдение нанимательницу, проходит через комнату. Останавливается перед принесенным им зеркалом, лезет в задний карман штанов, вынимает круглую резинку, автоматическим движением стягивает остаток волос на затылке в pony-tail.

Несколько секунд внимательно смотрит на свое отражение.

Видит молодого атлета – помост, широко расставленные ноги, черное трико, кожаный пояс, перетягивающий еще только намечающийся живот, и чуть вздрагивающие вскинутые руки, вознесшие над головой заметно прогнувшийся гриф штанги. И расплывчатые фигуры зрителей, вскочивших на трибунах, разинувших рты в беззвучном вопле восторга…

Видит толпу, стоящую под афишей «VII Московский кинофестиваль. “Беспечный ездок”»… А вот и он в толпе, в лопающейся на плечах тенниске, в длиннейших и густых кудрях, вот и элегантный Сергей в белой куртке и белых джинсах клеш, вот и остальные…

Крепко зажмуривает и сразу открывает глаза.

В зеркале темная пустота – нет никакого отражения, ни его, ни комнаты…

Выходит из подъезда.

Толкает коленом, отодвигая с дороги, поставленный на снег диван.

Обойдя продолжающих дискуссию хозяина и работников, вынимает из фургона перегородивший проем гигантский пейзаж в тяжелом багете.

Оглянувшись и не найдя, куда поставить картину, сует ее в руки одному из грузчиков, владелец успевает подхватить другой край.

Снимает висящую на запорном крюке фургонных ворот кожаную куртку, натягивает, наглухо застегивает косую молнию.

При полном молчании растерявшихся зрителей лезет в глубь фургона.

Оттуда выдвигается и косо опускается на снег дощатый пандус.

Вылетает пустая пивная банка, еще одна.

И через мгновение, ужасающе ревя двигателем, выпрыгивает из темной глубины, срывается по доскам мотоцикл, старый рогатый «Харлей», а над седлом полустоит пожилой easy rider.

Подняв пологую струю снега, разворачивается возле крыльца, застывает на миг.

Окаменевшая группа смотрит на него от фургона.

Он наклоняется, подхватывает журнальную пачку, кладет ее перед собой на бак.

И уносится в снежном вихре, в реве.

Стелется по ветру жидкая косица.

«Он чего, вообще, по жизни?» – спрашивает, выглянув из-за рамы, новосел.

«Он рояль один на шестой носит, – отвечает, выглянув из-за рамы с другой стороны, грузчик. – А ездит всегда сто тридцать. А сам полтинник осенью разменял. А в обед четыре баночных примет – и нормально. А однажды поспорил на сто баксов и с эстакады…»

Снежный вихрь и рев уже далеко.

Представьте себе – снежный вихрь белых искр.

Крутится с визгом шлифовальный круг, толстые, вроде бы неловкие пальцы прижимают к нему какую-то маленькую железку, почти в этих пальцах невидимую.

Человек подносит железку близко к глазам, рассматривает, вращение круга замедляется, замирает.

Люди с такой внешностью изображают в рекламе милых европейских дедушек – аккуратный седой пробор, седые усы щеточкой на круглом лице, очки-«половинки» на кончике носа, вязаная кофта поверх белоснежной рубахи с клетчатым галстуком, на левом мизинце небольшой и явно старинный перстень.

Очень трудно узнать в нем одного из тех пятерых друзей, вернувшихся из армии солнечным сентябрьским днем в начале шестидесятых.

Он сидит за перегородкой, отделяющей рабочую часть помещения от предназначенной для клиентов. Сейчас в мастерской пусто.

На стене позади него висят десятки болванок для ключей, прейскуранты и объявления: «Клепка и точка коньков», «Ремонт зонтов», «Печати и штампы»…

Рассмотрев готовый ключ, он кладет его на верстак, удивительно старомодным жестом, как бы оставаясь в образе, удовлетворенно потирает руки и тянется к стоящему на отдельном столике для инструментов телефону – не столько старому, сколько битому-перебитому, заклеенному скотчем. Одновременно вытаскивает откуда-то из заднего брючного кармана записную книжку, начинает листать, другой рукой не глядя снимает трубку… Есть! Телефон летит на пол.