Избранные дни - Майкл Каннингем Страница 9

Он лег на кровать, со своего краю, и принялся за вечернее чтение.

Или, может быть, трава и сама есть ребенок, взращенный младенец зелени.

А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,

И, может быть, он означает: «Произрастая везде, где придется,

Среди чернокожих и белых людей,

И канука, и токахо, и конгрессмена, и негра я принимаю одинаково, всем им даю одно».

Почитав, он потушил лампу. Он чувствовал Саймона в медальоне и Саймона в ящике под землей, такого неузнаваемого, что его хоронили в наглухо заколоченном гробу. Лукас решил никогда больше не открывать медальона. Постоянно носить его, но только закрытым.

Он поспал и проснулся. Встал одеваться на работу и готовить завтрак отцу, чувствуя на шее непривычную тяжесть медальона, который тихонько ударял его по грудине. Лукасу суждено было носить это напоминание о непреложной смерти Саймона у самого сердца, потому что его на Лукаса надела Кэтрин.

Он дал отцу последние остатки желе. Больше еды в доме не было.

Пока отец завтракал, Лукас подошел к двери в родительскую спальню. Из-за нее не доносилось никаких звуков. Что, если мать больше никогда оттуда не выйдет? Он взял со стола музыкальную шкатулку и тихо, как только мог, пробрался в спальню. Мать лежала тихо похрапывающим призраком. Он поставил шкатулку на прикроватный столик. Вдруг она захочет послушать ее, когда проснется. А если и не захочет, все равно поймет, что Лукас о ней не забывает.

У ворот фабрики Джек его не встречал. Лукас вместе с остальными замедлил шаг, но потом медлить не стал. Джек наверняка уже поджидает его у машины, чтобы сказать, как славно он поработал вчера, и пожелать хорошо потрудиться сегодня. Он прошел через первую комнату, где запертые в клетках люди хмурились над своими бумагами. Прошел через горячий цех и направился к своей машине. Том, Уилл и Дэн поздоровались с ним так, как если бы он уже давно работал с ними, и это его порадовало. Но Джека Уолша не было и здесь.

Лукас принялся за работу. Джеку понравится, если он застанет его занятым работой. У машины Лукас совсем успокоился. Взял первую пластину из контейнера Тома. Выровнял, зажал, потянул, снова потянул, проверил.

Он внимательно проверял каждую пластину. Прошел час или то, что ему показалось часом. Из пальцев снова пошла кровь. Она оставляла следы на пластинах, уходивших под колесо. Перед тем как отдать пластину Дэну, он начисто вытирал ее рукавом.

Постепенно он начал осознавать, что дни на фабрике, оттого что были такими длинными и состояли из одного-единственного действия, которое повторялось снова, и снова, и снова, образовывали свой собственный мир, отдельный от внешнего, и что все, живущие в этом мире, все рабочие фабрики, жили главным образом в этом мире, нанося краткие визиты в другой, где они ели, спали и готовились к возвращению сюда. Люди фабрики отреклись от своего гражданства и эмигрировали на фабрику так же, как их родители эмигрировали в Нью-Йорк из графства Керри. Вся предыдущая жизнь сводилась у них к снам, от которых они каждое утро пробуждались на фабрике.

Джек появился только в самом конце рабочего дня, когда прогудел гудок. Чего Лукас ожидал от его появления? Радости встречи. Какого-то объяснения. Он думал, что Джек извинится, расскажет о заболевшем ребенке, о захромавшей лошади. Что Джек пожмет его окровавленную руку — Лукас и боялся, и всей душой хотел этого. Он ждал, что Джек похвалит его. Ведь Лукас тщательно выравнивал каждую пластину. Он все их проверял.

Вместо этого Джек подошел и сказал:

— Порядок.

Он и не думал хвалить Лукаса. Лукас решил было, что Джек спутал его с кем-то другим — и Кэтрин поначалу не узнала его, и мать не узнавала. Он едва удержался, чтобы не сказать: «Это я, Лукас».

Джек перешел дальше, к Дэну, кратко переговорил с ним и ушел в другой цех, со сводами.

Лукас оставался у своей машины, хотя уже было время уходить. Машина была такой же, как и всегда, — ремень, рычаги, ряды зубьев.

Он произнес:

— Разве стоит пугаться смешения?

Но сам он пугался. Его пугало упорство машины, ее способность находиться здесь, вечно на одном и том же месте, а еще то, что ему надлежит всегда возвращаться к ней после краткого промежутка, посвященного еде и сну. Его беспокоило, что в один прекрасный день он может опять забыться. Вот забудется он в один прекрасный день, и машина протащит его сквозь себя, как протащила Саймона. И проштампуют его — четыре поперек и шесть вдоль, — а потом положат в ящик и отвезут за реку. Он так переменится, что никто его не узнает, ни живые, ни мертвые.

Куда он попадет после? Он не надеялся, что его душа достойна рая. Он так и останется в ящике на том берегу. Интересно, повесят ли его лицо на стенку в гостиной, при том, что не существовало ни одного его портрета, да если бы такой портрет и существовал, он не мог представить, чей придется снять, чтобы уступить ему место.

Сегодня Кэтрин его не поджидала. Лукас немного постоял у ворот, отыскивая ее взглядом, но было понятно, что она больше не придет. Это случилось только раз, когда он был совсем новичком и когда она еще беспокоилась за него. Лукасу надо было идти домой и попытаться сообразить что-нибудь на ужин родителям.

Он пошел по Ривингтон-стрит, потом по Бауэри. Пересек Вторую улицу и направился к дому Кэтрин на Пятой.

Он постучал в дверь, сначала робко, затем уверенней. И ждал, стоя на поблескивающем крыльце. Наконец дверь приоткрыла какая-то древняя старуха. Она была седой, карликового роста и поперек себя шире. Она запросто могла бы быть духом этого дома, рябым и увядшим, сварливым спросонья.

— Что такое? — спросила она. — Чего тебе надо?

— Прошу вас, я пришел к Кэтрин Фицхью. Можно мне войти?

— Ты кто такой?

— Лукас. Я брат Саймона, за которого она собиралась замуж.

— Чего тебе надо?

— Мне нужно ее видеть. Пожалуйста. Я ничего дурного не сделаю.

— Проказничать не станешь?

— Нет. Ничего такого. Прошу вас.

— Ну так и быть. Четвертый этаж Номер девятнадцать.

— Спасибо.

Женщина открыла дверь медленно, как через силу. Лукасу едва удалось войти как полагается, не рванувшись вперед и не сбив ее с ног.

— Спасибо, — сказал он еще раз.

Поднимаясь по лестнице, он чувствовал на своей спине ее взгляд и до самого третьего этажа заставлял себя ступать медленно-медленно. Следующий пролет он преодолел бегом. На площадке нашел номер девятнадцать и постучал.

Дверь открыла Олма. Олма была самая шумная из них всех. Физиономия у нее была веснушчатая и как будто ошпаренная.

— Кто там еще? — спросила она. — Гоблин или эльф?

— Это Лукас, — ответил он. — Брат Саймона.

— Знаю, дитя мое. Чему обязаны?