Палач - Эдуард Лимонов Страница 9

По не зависящим от Жюльет причинам мюзикл так никогда и не появился на сценах бродвейских или небродвейских театров, и морщинистый ленивый верзила Густав, убедившись, что из пару раз уже перетянутой Жюльет он вряд ли что-либо выжмет, переместился в Париж, проволочив за собой свой вечный шарф «эстета». Но Оскар хотя бы наблюдал Жюльет окрыленной, озабоченной и устраивающей чужие дела. Свои, впрочем, дела.

Роджера же влюбленным Оскар не может себе представить. Может быть, он, когда-то и любил Жюльет или ее метод хуесосания, но ко временам Оскара между ними существовало только взаимное отвращение и, может быть, интимность двух криминалов, соучаствовавших вместе в таком количестве преступлений, что расстаться без риска разоблачить друг друга они уже не могут.

«Роджер ханжа и сукин сын, — думает Оскар с улыбкой. — Настоящий паук». Еще со времен Гедройца в дом приглашали молодых поляков, вначале друзей Гедройца, потом друзей друзей, Всех их. Роджер непременно поучал, объясняя им, что такое Америка, как они должны, себя вести, в Америке. Отечески учил жить. Роджер, однако, не постеснялся содрать со своих учеников 500 долларов за услугу, стоившую максимум 50 долларов. Теперь Оскар понимает, каким образом Роджер стал интернациональным адвокатом и почему, у, него много денег. Метод Роджера был очень прост — он не брезговал, ничем, даже польскими эмигрантскими деньгами, и спокойно, обманывал нищих, если нищие позволяли себя обманывать. Желающие быть по-американски деловыми, поляки, прослышав, что, в Америке возможно получить от различных фондов деньги, решили создать свою организацию, которая бы обратилась в фонды за помощью. Зарегистрировать организацию, сказали им, можно только с помощью адвоката. Ближайшим к ним адвокатом был Роджер. И зарегистрировал. Через год. И за 500 долларов. Позже кто-то сказал дуракам, что регистрацию возможно было осуществить за неделю и всего долларов за 30–50. Паук не погнушался эмигрантскими деньгами, большинство из приехавших даже еще и не работали. Деньги каждый выкроил из пособия или из скудных личных средств.

2

Оскар видит, что Жюльет с нетерпением ожидает, когда он уйдет. А до ухода, боится Жюльет, Оскар что-нибудь у нее попросит. И ей придется, может быть, что-то для Оскара сделать. Дело в том, что семь лет назад в Варшаве Оскар кое-что сделал для миссис Мендельсон, которую туда прислал Гедройц. Кое с кем познакомил, и кадры фильма, отснятые миссис Мендельсон в результате этих знакомств, принесли ей в свое время славу первого продюсера-документалиста года.

— Так что ты живешь, я вижу, неплохо, — продолжает Жюльет. — Выгладишь ты очень хорошо. Очень. Ты возмужал, стал мускулистым. Мужчиной стал, мужчиной… Раздался в плечах… — Жюльет опять сложила свою бело-розовую кожу у рта в улыбку. — И у тебя прекрасный загар. Где ты загорал, ты был где-нибудь летом?

— Джамайка… — не моргнув глазом врет Оскар. Он уже давно знает, что несчастных не любит никто и никто их не приглашает, а ему нужно попасть к миссис Мендельсон на парти. Сезон только что начался. Сезон нью-йоркских парти. Жюльет — его оснозная светская знакомая. И единственная. У Жюльет бывают люди с именами. В свое время Оскар видел у нее на парти Ширли Маклейн и Лайзу Минелли, правда, тогда не совсем себе еще представляя, кто они такие, эти дамы.

— Да, — продолжает Оскар почти лениво, — материальной стороной своей жизни я доволен. Скоро выйдет книга… Только скучно мне, Жюльет. — И Оскар вздыхает. Ему все равно, что подумает Жюльет, если выяснит, что книга никогда и нигде не выйдет. Оскару нужно попасть к Жюльет на парти.

Лицо Жюльет чуть размягчается.

— Ты знаешь, Оскар, я прекрасно понимаю, как вам, славянам, приходится здесь трудно. И это не только вопрос устройства в новом обществе, — продолжает Жюльет — лектор эмигрантского клуба. — Трудно вам и психологически. Вы привыкли к другому укладу жизни. Мы тут как-то разговаривали с Роджером и пришли к выводу, что мы, американцы, привыкли к тому, что мы одиноки. Да-да, куда более одиноки, чем вы, поляки. Мы имеем всегда только несколько настоящих друзей и нашу работу. Поляк же больше живет на людях, он много более общителен и коллективен. Вам здесь приходится трудно. Это общество одиночек, а вы скучаете по коллективу.

— Да, Жюльет, — поддержал ее Оскар. — Сейчас я чувствую себя особенно одиноким.

Жюльет насторожилась.

Оскар немедленно поспешил объяснить, почему он чувствует себя одиноким.

— Дело в том, что у меня был роман. Четыре года…

Жюльет сочувственно заулыбалась, и с видимым облегчением. Нет, кажется, не денег пришел просить Оскар.

— …с женщиной, которую я очень любил, — продолжал врать Оскар. — И только неделю назад мы расстались.

— О, бедный Оскар! — воскликнула Жюльет патетически, покинула место за столом и подошла к Оскару. — Бедный! — повторила она и неперетянутой костлявой рукой погладила Оскара по голове, смяв его тщательный темный кок.

— Жанет! — позвала она секретаршу.

Из соседнего помещения, благоухая крепкими духами, вышла Жанет, бывшая как бы вторым изданием миссис Мендельсон. Такого же возраста, с такой же улыбкой. Даже подозрительно черные волосы — их миссис Мендельсон и ее секретарша, очевидно, окрашивали одной краской. Если бы Оскар не знал наверняка, что миссис Мендельсон посещает парикмахерскую-салон Видал Сассуна, он бы предположил, что дамы красят волосы в одном тазу.

— Жанет! Принеси нам, пожалуйста, кофе. Ты хочешь кофе, Оскар? — спросила Жюльет. — И хочешь чего-нибудь к кофе? Что у нас есть к кофе, Жанет?

Оскар помнил, что у них есть все к кофе.

— Да, — сказал Оскар, — хочу кофе и бренди…

Через полчаса, когда Оскар покидал офис миссис Мендельсон, рот его приятно свело от дорогого бренди, он был уже другим, куда более важным человеком, он был приглашен на следующее парти в доме миссис — 14 октября.

«Тебе, Оскар, следует забыться. Я очень хорошо знаю, как тяжело расставаться с человеком, которого ты любил», — патетически произнесла Жюльет, проводив Оскара до двери и поцеловав его два раза.

В элевейторе, стерев со щеки и губ губную помаду миссис Мендельсон, Оскар подумал, что это маленькое сражение он выиграл без особого труда.

3

Порой, хотя и редко, на Оскара обрушивается вдруг мировая скорбь. Он ненавидит приступы и боится их.

Начинается каждый приступ обычно с обостренного чувства одиночества. Оскар вдруг чувствует, что так, как он живет — без семьи, без детей, без единой близкой души, — ужасно ненормально, бесчеловечно и противоестественно жить. «Кто вернет мне эти мои дни, проведенные без радости и смеха? — думает Оскар тревожно и обессиленно, безостановочно расхаживая от стены к стене. — Какую компенсацию способен дать мне мир за ночи, которые я провел один, без другого теплого человеческого существа? Почему я живу в аду? Почему? — Спрашивает он себя с тоской. — Моя жизнь — пример того, как не нужно жить, как следует бояться жить…»

Гоня от себя эти безжалостные ощущения, Оскар обычно еще более вязнет в них. Ему физически становится трудно жить в такие дни. Его тошнит, у него кружится голова, он почти не ест. Самое лучшее лекарство против мировой скорби — позвонить Наташе и пойти к ней, лечь с ней в постель и просто спать. Проспать сутки, обнимая Наташкино теплое тело, держа ее рукою за живот, — и здоров.