Ничто не случайно - Ричард Бах Страница 9

Мы никак не перелетим над телефонными проводами. Странно. При 110 милях в час они были так близко, а теперь уже совсем не так. Мы чисто автоматически развернулись против ветра, и с полностью выжатой ручкой газа, под завывание двигателя, в ста футах над землей все как-то замедлилось. Я почувствовал дрожь самолета на грани срыва и с тревогой прислушивался к ней, зная, что малейшее замедление означало бы зарыться носом в землю. Но я знал свой биплан и знал, что он просто повиснет в воздухе и начнет плавный-плавный спуск против ветра. Я подумал, не перепугались ли люди там, на земле, потому что со стороны это должно было очень неважно выглядеть: мощный взрыв грязи, отлетающие в сторону колеса, странное завывание двигателя и резкий взлет вверх перед самым падением. Все-таки единственным страхом, который я испытывал, был их страх, – как все это должно было выглядеть с земли.

Мы медленно опускались против ветра в высокую траву. Впереди ни одного препятствия. Земля неспешно выросла навстречу и слегка коснулась нас своей зеленью. В этот момент мотор уже бесполезен, и я выключил зажигание. Мы медленно скользили над зарослями травы со скоростью меньше 20 миль в час, и от нечего делать я перевел рычажок корректора смеси на холостой ход, а пожарный кран в положение выключено. Не было ни удара при приземлении, ни толчка вперед по инерции. Все очень медленно, неспешно.

Горя нетерпением поскорее выбраться из самолета и увидеть, что с ним произошло, я отстегнул ремни безопасности и поднялся в кабине во весь рост еще до того, как мы окончательно приземлились.

И тут биплан резко грохнулся вниз, накренившись на правое крыло. Пыль и клочья травы медленно оседали в воздухе. Мой прекрасный чертов самолет.

Дело было плохо. Правое нижнее крыло смялось в гармошку, что могло означать только сломавшийся под обшивкой лонжерон. Как печально, думал я, стоя в кабине, что воздушное бродяжничество заканчивается так скоро, даже не успев еще начаться.

Я пристально наблюдал за собой, чтобы увидеть, когда ко мне придет страх. Считается, что когда происходят подобные вещи, к человеку должен приходить страх. Страх, однако, не спешил, и больше всего меня одолевало разочарование. Впереди меня ожидала работа, а я гораздо охотнее летал бы, чем работал.

Я выбрался из самолета, один-одинешенек посреди поля, пока не собралась толпа, поднял летные очки и взглянул на машину. Нелегко было быть оптимистом.

Помимо лонжерона, был погнут винт. Обе лопасти сильно загнуты назад. Правое шасси обломилось и повисло, но не отломалось совсем, и при приземлении врезалось в крыло. Таковы были повреждения. Но воспринималось это гораздо тяжелее, чем того заслуживало.

Издалека, через все поле шли какие-то люди, бежали мальчишки, и наконец, подошла целая толпа посмотреть, что осталось от старого самолета. Ну, подумал я, от этого никуда не денешься, я и сам бы наверняка захотел подойти и взглянуть, окажись я на их месте. Но случившееся для меня уже как-то не было новостью, а раз за разом рассказывать обо всем с самого начала не доставило бы мне никакого удовольствия. Поскольку страх меня до сих пор не охватил, займусь-ка я обдумыванием подходящих к случаю небрежных выражений.

По траве катился большой официальный грузовик. Надпись крупными белыми буквами гласила: ВСТУПАЙ В ВОЕННО-МОРСКОЙ ФЛОТ, а два установленных наверху громкоговорителя должны были разносить эти слова по беду свету. В данный момент вступление в военно-морской флот было гораздо более безопасной затеей, чем вступление в военно-воздушные силы.

Пол Хансен примчался первым, весь увешанный фотоаппаратами, едва переводя дух. – Парень я думал ты… уже готов.

– С чего бы это? – сказал я. – У нас просто была жестковатая посадка. Похоже, мы на что-то наткнулись.

– Ты не… знаешь. Ты ударился о землю, а потом… чуть дальше… зарылся носом. Я думал ты наверняка перекувырнешься. Скверная… была картина. Я и в самом деле думал, что ты готов.

К этому времени он мог бы уже перевести дух. Неужели авария выглядела настолько скверно, что это так на него подействовало? Если уж кто-то имел право проявлять беспокойство, так это я, потому что это мой искореженный самолет валялся на траве.

– Да нет, Пол. Мы не собирались отдавать концы. Что, в самом деле это выглядело так плохо?

– Да. Я думал… Боже ты мой… что Дику крышка!

Я ему не поверил. Не могло это быть так плохо. Но обдумав все еще раз, я вспомнил, что первый удар был все-таки очень силен, плюс грохот этого взрыва. А потом мы еще и носом зарылись. Ни дать, ни взять, мы действительно отдавали концы.

– Ну, – сказал я спустя минуту, – тебе придется признать, что повторить такой трюк будет очень трудно.

Я почувствовал, как во мне начали расслабляться пружины, те самые пружины, которые были напряжены в воздухе так, что я чувствовал малейшее движение самолета. Теперь они ослабли, и мне стало чуть свободнее, за исключением, пожалуй, того, что я не знал, сколько времени уйдет на ремонт самолета. Это была единственная мысль, полная напряжения. Я хотел привести самолет в порядок как можно скорее.

Тридцать часов спустя самолет был отремонтирован, испытан и снова катал пассажиров.

Это какое-то чудо, думал я, и не переставал этому удивляться.

Когда мы покидали Прейри дю Шайен, Райо был Неизвестностью. А теперь, когда Райо стал Известностью, мы ощутили на себе постромки безопасности, и нам стало не по себе.

Ветер после полудня усилился, что сразу превратило Стью Макферсона из парашютиста в привязанного к земле продавца билетов.

– Сейчас где-то миль пятнадцать в час, – озабоченно сказал он. – Для меня это, пожалуй, многовато, чтобы спокойно себя чувствовать во время прыжка.

– Да ладно тебе, – сказал я, размышляя, с какой силой такой ветер может лупить по шелковому куполу. – Пятнадцать несчастных миль в час? Ничего с тобой не сделается. – Интересно, кстати, было узнать, можно ли раздразнить Стью настолько, чтобы он пренебрег доводами разума.

– Ветер свежеет. Я, пожалуй, прыгать не стану.

– Все эти люди придут посмотреть на тебя. Народ будет огорчен. Вчера кто-то сказал, что твой прыжок был самым первым прыжком на этом поле. Теперь все настроились увидеть второй. Так что лучше прыгай.

На случай, если бы он сдался, у меня была наготове целая лекция насчет того, как одни лишь слабаки уступают в том, в чем считают себя правыми.

– Пятнадцать миль – это сильный ветер, Дик, – отозвался Пол из ангара. – Знаешь что? Нам все равно надо испытать купол и убедиться в том, что инверсии больше нет. Надень-ка нагрудные ремни, а мы бросим купол на ветер и посмотрим, правильно ли он раскроется.

– Я надену ваш парашют, – сказал я. – Не боюсь я вашего парашюта.

Пол принес нагрудные ремни и помог мне в них забраться, и пока он это делал, я вспомнил слышанные мной еще в военной авиации рассказы о пилотах, беспомощно тащившихся на ветру за своими парашютами. Одним словом, я совсем было собрался передумать.