Стыдные подвиги - Андрей Рубанов Страница 9

Теперь мимо моего клуба будут ходить разнообразные майоры, капитаны и полковники, и мне придется нелегко.

Вздохнув, я делаю ударный замес — девять лопат песка, три лопаты цемента, два с половиной ведра воды — и возвращаюсь к своей стене. Действовать следует медленно, но непрерывно. Если поспешить, стена будет готова через пять-шесть дней, и тогда меня откомандируют назад, в казарму. Для дембеля Рубанова найдут другую работу, — а Рубанову хорошо при клубе.

До полудня я тружусь. Сначала — неторопливо, растягивая минуты, экономя силы и материал. Но потом хитрость вступает в противоречие с сутью работы, и приходится добавить темпа. У каждой работы есть своя собственная скорость, и когда втягиваешься — понимаешь, что нельзя класть кирпичи медленнее или быстрее, они, кирпичи, кладутся сами собой, сообразно внутренней логике процесса. Немного мешает то обстоятельство, что я работаю один, без подсобников: сам мешаю раствор, сам подношу воду и песок, сам разбиваю целые кирпичи на половины, — но, с другой стороны, одному действовать проще и спокойнее. Придет начальство, упрекнет в низкой производительности — всегда можно ответить, что я один, одному сложно; не верите — сами попробуйте.

Впрочем, офицеру нельзя говорить «сам попробуй». Офицер не поймет. Он отдает приказы, а не пробует. Пробуют такие, как я, рядовые солдаты.

Кроме того, кирпичи мои старые, разнокалиберные, их приходится сортировать, более прилично выглядящие идут на внешнюю, обращенную к улице сторону стены. Отбор кирпичей, скалывание с их поверхностей старого, обратившегося в камень раствора тоже отнимает время и силы. Короче говоря, когда — и если — придет мой шеф, завклубом капитан Нечаев, я предъявлю десяток железных аргументов в пользу того что стена до сих пор не готова. Капитан Нечаев мало понимает в кирпичах, а я — профессионал; меня непросто упрекнуть в саботаже.

Пусть капитан Нечаев упрекает себя в лени. Или в пьянстве. Я уже понял, как устроена жизнь шефа и знаю, что если он не пришел до обеда, — значит, сегодня вообще не придет. Капитан выпивает первый стакан около двух часов дня, а к вечеру невменяем. Он нормальный, нестарый мужик, с юмором, он не скрывает своего увлечения алкогольными напитками, но мне — солдату — выпить не предлагал ни разу, и за это я уважаю капитана. У нас твердая договоренность: если вдруг появляется самый главный человек в гарнизоне полковник Кондратов и спрашивает, где находится заведующий клубом, — я чеканным басом отвечаю, что начальство только что было здесь и ушло договариваться насчет цемента.

Но всемогущий полковник не появляется; у него хватает других забот. Многие капитаны, майоры и даже полковники проходят мимо меня, — но все молча, только смотрят с любопытством разной степени: им удивительно видеть солдата, работающего в одиночестве, никем не подгоняемого. Одиноко работающий человек даже на гражданке вызывает у случайного наблюдателя удивление или слабую тревогу. Отчего не присядет, не закурит? Зачем чудак утруждает себя, если его никто не контролирует? Одиночки нормально смотрятся только на дачных огородах, тут все понятно: моя земля, моя мотыга, моя морковка; но когда мы видим одинокую фигуру на объекте, принадлежащем государству или — в нашем случае — Вооруженным силам Советского Союза, нам интересно и странно.

А мне не странно, я люблю, когда никто не стоит над душой. Наличие или отсутствие контроля никак не вредит мне и не помогает. Я не против начальства, я против шума и пыхтения, производимого начальством. И на плохого офицера — например капитана Нечаева — мне смотреть тяжелее, чем на плохого солдата.

Так проходит световой день, в пять часов начинает темнеть, и это — мне сигнал. Работу пора сворачивать. В темноте ковыряться небезопасно и вообще бессмысленно, никто не увидит.

Когда мой батальон марширует на ужин, я беру корыто, в котором мешал раствор, переворачиваю кверху дном и колочу обухом топора по стальным ребрам, дабы прилипшие изнутри комки цемента оторвались и упали. Грохот улетает в темнеющее небо, но мне все равно. Корыто должно быть чистое. То же самое касается и ведер, и лопат, и мастерка — всего инструмента. Хороший работник бережет инструмент и содержит его в порядке. Я — хороший работник, мои лопаты сверкают. Куском камня я очищаю их от грязи, потом вытираю пучком мокрой травы. Песок накрываю листом фанеры — вдруг ночью дождь? Свежую кладку тоже защищаю кусками полиэтилена, придавливаю камешками. Бечевку, натянутую вдоль стены — по ней я ровнял каждый уложенный кирпич, — снимаю, аккуратно сматываю и прячу. Оставлять ничего нельзя, сопрут. Здесь Советская армия, здесь ничего нельзя оставлять, потом не доищешься.

Открываю дверь подсобки, ставлю в угол инструмент. Далее — вдумчивая трапеза: обед, совмещенный с ужином. Полбатона белого хлеба с маргарином, полбанки тушенки, две кружки чая. Сегодня еда легкая — завтра будет более обильная, пойду к друзьям в соседний батальон, картошечки пожарим на свином сале.

Пожрав, раскладываю бушлат на полу и отдыхаю. Жду. Вторая дверь из моей подсобки ведет прямо в главный зал клуба, и ближе к семи часам оттуда доносятся голоса. Это приехал из города местный кооператор Валера, угрюмый, постоянно напряженный человек, пахнущий диковинным одеколоном и одетый в военный пятнистый бушлат; деньги у Валеры есть, и он мог бы одеваться более нарядно, однако ходит в бушлате, и я знаю почему. Среди множества мужчин, одетых в хаки, гражданский человек чувствует себя белой вороной. Валера сутулый, у него большой живот, толстый зад и жирная шея, Валера даже в первом приближении не похож на строевого офицера, однако хочет; без бушлата я его никогда не видел.

Валера привез солдатам кино. Бизнес простой и выгодный: телевизор, видеомагнитофон и пара кассет с фильмами. Обычно это карате-муви с Джеки Чаном либо ужасы. Вход — один рубль. Желающих множество, деньги есть у всех кавказцев и у многих азиатов. У славян деньги есть не всегда. У меня, например, нет, — но я белая кость, солдат при клубе, я наслаждаюсь фильмами бесплатно и посмотрел их за эту осень уже множество.

В семь вечера за дверью — отголоски коротких, резких солдатских скандалов. Кто-то сел не на то место, кто-то загородил кому-то обзор. Одновременно в моей подсобке один за другим появляются сержант Мухин, ефрейтор Сякера и рядовой Киселев. Когда кооператор Валера, собрав деньги, запускает фильм и выключает свет, я своим ключом открываю секретную, вторую дверь, ведущую прямо в зал. Ефрейтор Сякера и рядовой Киселев — дембеля, а Мухин — старый воин; наше появление не вызывает у зрителей никаких эмоций. Несколько узбеков, казахов и таджиков поворачивают в нашу сторону головы — сержант Мухин подносит палец к губам, и воины делают вид, что ничего не произошло. Мы особенные существа, живем в особом мире, появляемся где хотим, в столовой не жрем, фильмы смотрим бесплатно.

Мухин, наклонившись к ближайшему бойцу, шепотом ставит задачу, и боец, ныряя в подсобку, помогает мне вытащить четыре дополнительных табурета.

Тем временем на экране гремит помпезная вступительная заставка — сегодня нам показывают «Пятницу, тринадцатое».

Убедившись, что бизнесмен Валера ушел из зала пересчитать выручку, мы передвигаем табуреты ближе, чтобы рассмотреть происходящее на экране во всех деталях. История увлекает с первых кадров.