Зеркало наших печалей - Пьер Леметр Страница 9

– Перестаньте, мадемуазель! Мужчина не выложит пятнадцать тысяч франков единственно за то, чтобы полюбоваться голой девушкой!

Луизе казалось, что они с доктором условливались о десяти, а не о пятнадцати тысячах, впрочем, она не была уверена.

– Я повторю свой вопрос: что конкретно вы пообещали сделать за такую сумму?

Полицейский и медсестра не понимали, что пытается «установить» судья, но судорожное подрагивание пальцев, протирающих стекла очков, свидетельствовало о сильном раздражении, граничащем с… возбуждением. Выглядело это угнетающе.

– Я спрашиваю, потому что… такая сумма… Невольно усомнишься!

Он вел себя как припадочный и не отрываясь смотрел на Луизу, дрожавшую под тонким батистом ночной рубашки.

– Пятнадцать тысяч франков, подумать только!

Беседа зашла в тупик, судья полистал документы и вдруг улыбнулся, как хищник, схвативший добычу. Отпечатки пальцев, положение тела, следы – все свидетельствовало о том, что доктор Тирьон действительно застрелился сам, но одно обвинение Лепуатвен все-таки мог предъявить, чему очень обрадовался.

– Оскорбление нравственности!

Луиза ничего не понимала.

– Именно так, мадемуазель! Если вы считаете допустимым разгуливать нагишом по бульвару Монпарнас, это ваше дело, но приличные люди…

– Я не прогуливалась!

Луиза почти выкрикнула эту фразу, и ее затрясло, как в лихорадке. Судья откашлялся.

– Неужели? Тогда что же, скажите на милость, вы делали на бульваре без одежды? Вышли за покупками? Ха-ха-ха-ха!

Он снова взглядом призвал в свидетели полицейского и медсестру, те не откликнулись, но его это не смутило. Ликование превратило голос Лепуатвена в фальцет, казалось, он вот-вот запоет.

– Крайне редко в оскорблении нравственности обвиняют молодую женщину, вознамерившуюся выставить напоказ свои… – он так резко схватил очки, что едва не выронил их, – продемонстрировать всем свой… – побелевшие пальцы еще сильнее сжали дужки… – обнажив свою…

Злосчастная оправа не выдержала – сломалась.

Судья бросил удовлетворенный взгляд на две половинки, издав торжествующий звук, более уместный после удавшегося соития, убрал их и произнес мечтательным тоном:

– Ваша карьера в народном образовании закончена, мадемуазель. Вас осудят, после чего, естественно, уволят!

– Тирьон… Да, я помню… – вдруг произнесла Луиза.

Судья едва не выронил очечник и проблеял:

– Именно так, Жозеф Эжен Тирьон, Нёйи-сюр-Сен, бульвар Обержон, шестьдесят семь.

Луиза кивнула, обескураженный Лепуатвен закрыл папку, сожалея в душе, что не сумел довести несчастную до слез. Все сложилось бы иначе, проводи он допрос в своем кабинете, а теперь придется уйти ни с чем.

Любой человек на месте Луизы спросил бы, что будет дальше, она же не задала ни одного вопроса, и разочарованный крючкотвор удалился, не попрощавшись.

Луиза оставалась в больнице еще три дня и все это время почти ничего не ела.

Полицейский агент доставил решение судьи прямо в палату: самоубийство подтвердилось, мотив «проституции» отметен.

Медсестра с сочувствием улыбнулась, сожалел и «вестник несчастья»: молодая женщина в любом случае потеряет работу, так что радоваться нечему.

Луиза шагнула к двери. В больницу ее привезли голой, и никто не знал, куда делась одежда, оставленная в номере отеля «Арагон», кроме разве что секретаря суда и инспектора полиции. Медсестра обошла коллег и собрала для нее «приданое»: слишком длинную шерстяную юбку, синюю блузку, ярко-фиолетовый жакет и пальто, отороченное искусственным мехом. Луиза все приняла с благодарностью, хотя выглядела в этих тряпках нелепо.

«Как вы добры!» – воскликнула она, словно сделав неожиданное открытие.

Агент и медсестра долго смотрели ей вслед, и на сердце у обоих было тяжело: бедняжка шла медленной и усталой походкой человека, вознамерившегося броситься в Сену.

Луиза не собиралась сводить счеты с жизнью. Она направилась в сторону тупика Перс, на мгновение задержалась на углу, увидев вывеску ресторана мсье Жюля, потом ускорила шаг и вернулась к себе.

Дом № 9 построили после войны 1870 года ^[17]. В лучшие времена он источал буржуазную роскошь и мог принадлежать рантье или отошедшему от дел коммерсанту. Родители Луизы поселились здесь сразу после свадьбы, в 1908 году. Для маленькой семьи дом был великоват, но предприимчивый и чадолюбивый Адриен надеялся, что Бельмонтов в недалеком будущем станет много. Судьба рассудила иначе: он погиб в 1916-м, в Верденской мясорубке ^[18], успев, к счастью, порадоваться рождению дочери.

Ее мать Жанна Бельмонт в девичестве подавала надежды: она окончила начальную школу старшей ступени и получила аттестат, что в те годы случалось нечасто. Родители и учителя прочили ей карьеру медсестры или секретаря мэрии, но она в семнадцать лет внезапно решила бросить учебу, предпочтя ведение хозяйства работе на заводе, и стала служанкой, умевшей не только читать, но и писать так же складно, как героиня Октава Мирбо ^[19]. Однако муж хотел, чтобы жена сидела дома, и Жанна подчинилась. Она лелеяла надежду сохранить для дочери единственное достояние семьи – дом в тупике Перс.

После войны Жанна погрузилась в депрессию, болезнь засасывала бедняжку, как зыбучие пески. Здоровье ее ухудшалось, дом в отсутствие заботы хирел. Жанна так и не поправилась, не взяла себя в руки, семейный врач говорил о критическом возрасте, анемии, неврастении, то и дело меняя диагнозы. Бо́льшую часть времени мадам Бельмонт проводила у окна. Да, она готовила – часто одно и то же – и интересовалась делами дочери до тех пор, пока та не стала учительницей. Жанна в прямом смысле слова угасала на глазах. Весной 1939 года состояние мадам Бельмонт резко ухудшилось. Она часто лежала в постели до возвращения дочери с работы. Луиза садилась рядом, даже не сняв пальто, брала мать за руку. «Что не так?» – «Я вдруг устала…» Девушка варила овощной суп, кормила мать – почти насильно, а одним несчастным июньским утром нашла ее мертвой. Жанне было всего пятьдесят пять лет. Проститься мать и дочь не успели.