Дни одиночества - Элена Ферранте Страница 9

Я обернулась. Дети выглядывали из‐за двери своей комнаты, но боялись переступить ее порог. Вероятно, видок у меня был еще тот, так что они предпочли испуганно наблюдать за мной с безопасного расстояния.

Ребята показались мне какими‐то странными, я даже подумала, будто они, подобно героям рассказов о привидениях, способны видеть невидимое. Может быть, рядом со мной стояла неподвижная, как надгробное изваяние, бедняжка – брошенная жена из моих детских воспоминаний. Она явилась в Турин из Неаполя, чтобы схватить меня за подол, прежде чем я брошусь вниз с пятого этажа. Она‐то знала, как я хотела залить мужа слезами холодной испарины и крови и прокричать: “Останься!” И тут я вспомнила, как поступила сама бедняжка. Однажды вечером она приняла яд. Моя мать шептала двум своим работницам – блондинке и брюнетке: бедняжка вбила себе в голову, что муженек раскается и примчится к ее смертному одру просить прощения. Однако он благоразумно остался в стороне – вместе с любимой женщиной. И моя мать смеялась горьким смехом над этой и другими горькими историями. У брошенных жен больше не блестели глаза, брошенные жены умирали заживо. Так она говорила, пока кроила платья или подгоняла их прямо на своих клиентках, которые даже в конце шестидесятых предпочитали шить одежду на заказ. Сплетни, пересуды, шитье – я была внимательным слушателем. Желание писать рассказы пришло ко мне именно там – под столом, где я играла. Неверный муж, сбежавший в Пескару, не объявился даже тогда, когда его жена по собственной воле оказалась между жизнью и смертью и соседям пришлось вызывать скорую, чтобы отвезти ее в больницу. Эти слова навсегда врезались мне в память. Балансировать между жизнью и смертью – как канатоходец. Слушая взрослые разговоры, я, не знаю почему, представляла себе, как ради любви к своему мужу бедняжка распласталась на лезвии меча, а его острие, порвав платье, вонзилось ей в кожу. После больницы она стала еще более жалкой, и под платьем у нее теперь был темно-красный шрам. Соседи избегали ее – они не знали, ни как себя вести, ни что сказать.

Я встряхнулась, и меня снова охватило негодование, мне хотелось придавить Марио всем своим весом, хотелось неотступно следовать за ним. На следующий день я решила снова обзвонить старых друзей, чтобы наладить с ними отношения. Но телефон не работал, тут Марио не соврал. Из трубки доносились невыносимый свист и далекие голоса.

Пришлось взяться за мобильник. Методично, одного за другим, я обзвонила всех знакомых и притворно мягким тоном постаралась убедить их в том, что я уже успокоилась и пытаюсь свыкнуться с моим новым положением. У тех, кто был не прочь поговорить, я пробовала выведать что‐то о Марио и его новой пассии, делая вид, будто мне все и так известно, но очень уж охота об этом поболтать, чтобы выпустить пар. Большинство отвечали односложно, догадываясь о моем хитроумном плане. Однако некоторые, не сдержавшись, рассказали мне кое‐какие подробности: у любовницы моего мужа “фольксваген” цвета металлик; она всегда носит ужасные красные сапоги; она – выцветшая блондинка неопределенного возраста. Леа Фаррако оказалась наиболее словоохотливой. Она не сплетничала, тут стоит отдать ей должное, а просто поведала то, что знала. Видеть она их не видела. О женщине толком сказать ничего не может. Однако ей известно, что живут они вместе. Точного адреса Леа не знает, но ходят слухи, что обосновалась парочка где‐то в районе проспекта Брешиа – да-да, именно там, на проспекте Брешиа. Они забрались так далеко, в такое непопулярное место, потому что Марио не хочет ни с кем встречаться, особенно со старыми приятелями из Политеха.

Я надеялась узнать у нее что‐нибудь еще, но, как назло, мобильный, который я уже сто лет не заряжала, перестал подавать признаки жизни. Я принялась лихорадочно рыскать по дому в поисках зарядки, но так ее и не нашла. Накануне, готовясь к приходу Марио, я наводила всюду лоск и, вероятно, сунула зарядку в какое‐то надежное место, но куда именно, вспомнить не могла. Тут у меня случилась одна из моих вспышек ярости, Отто зашелся в лае, и я, чтобы не запустить телефоном в собаку, пульнула им в стену.

Аппарат разбился надвое; обломки упали на пол с глухим стуком, и Отто, громко рыча, набросился на них так, будто они были живые. Успокоившись, я вернулась к городскому телефону – и опять услышала протяжный свист и отдаленные голоса. Но вместо того чтобы положить трубку, я машинально, привычным движением набрала номер Леа. И вдруг свист прекратился и пошли гудки – чудеса техники!

Второй раз можно было и не звонить. Подходящий момент был упущен: теперь Леа отвечала довольно уклончиво. Наверняка ее разбранил муж, или же она сама пожалела, что невольно усложнила и без того непростую ситуацию. С дружеским участием она сказала, что больше ей ничего не известно. Марио она давно не видела, и ей нет дела до его новой подруги: она не знает ни ее возраста, ни места работы. Что же до их адреса – проспект Брешиа, – то это только так, приблизительно: на самом деле это может быть и проспект Палермо или улица Терамо либо Лоди, трудно сказать, в том районе сплошные названия городов! И да, ей показалось странным, что Марио забрался в такую даль. Она посоветовала мне отпустить ситуацию – время, мол, расставит все по своим местам.

Однако это не помешало мне тем же вечером, как только дети уснули, сесть в машину и до часу-двух ночи кружить по проспектам Брешиа и Палермо. Ехала я медленно. Эта часть города показалась мне какой‐то растерзанной, раненой, точно рассеченной поблескивающими трамвайными путями. Черное небо с выделявшейся на нем тонкой, изящной стрелой подъемного крана давило на низкие дома, залитые тусклым светом уличных фонарей, словно днище неумолимо опускающегося поршня. Ветер забрасывал сушившиеся на балконах белые и голубые простыни на серые тарелки антенн. Припарковавшись, я с яростным упрямством принялась бродить по улицам. Я надеялась встретить Марио с его любовницей. Я мечтала об этом. Я думала застать их врасплох, когда они выйдут из “фольксвагена”, возвращаясь из кино или ресторана, веселые, как мы с ним когда‐то, еще до рождения детей. Но нет, ничего – одни только пустые машины, закрытые магазинчики да пьяный, прикорнувший в закутке. Отремонтированные здания соседствовали с полуразрушенными, из которых доносилась чужеземная речь. На низеньком домике с черепичной крышей я прочитала желтую надпись: “Сильвано – свободен”. Свободен он, свободны мы, свободны все. Отвращение к мукам, сковывающим нас, вереницы тяжких судеб. Я обессиленно прислонилась к синей стене какого‐то дома на улице Алессандрии с высеченной на нем надписью “Приют принца Неаполитанского”. Так вот куда я попала: я словно услышала громкий южный говор, в сознании у меня слились воедино далекие города, синяя гладь моря и белизна Альп. Бедняжка с площади Мадзини тридцать лет тому назад тоже опиралась, как я сейчас, о стену дома, задыхаясь от отчаяния. Как и она, я не могла найти утешения в протесте, в мести. Если Марио уединился со своей любовницей в одном из этих зданий – скажем, вот в этой громадине с надписью “Алюминий” над входом, что смотрит на просторный двор и вся усеяна балконами, на каждом из которых красуются полотнища постельного белья, – то свое счастье быть вместе они наверняка спрятали от нескромных соседских взглядов как раз за такими вот тряпками, и я ничего, ничего не могу с этим поделать, как бы мне, страдавшей от горя и боли, ни хотелось отшвырнуть прочь эту скрывавшую их ширму и показаться им, чтобы мое несчастье накрыло их с головой.