Уходи и будь счастлива - Кэтрин Сэнтер Страница 9

– А зачем вторая операция?

– Трансплантация кожи. Из-за ожогов.

Трансплантация кожи. Из-за ожогов.

Нейрохирург уже собрался уходить.

– У вас еще есть вопросы ко мне?

Я хотела кивнуть, но у меня это не получилось. Да, у меня были вопросы. По меньшей мере тысяча. Но я не могла их сформулировать. И вместо этого я задала лишь один, который пришел на ум:

– Пожалуйста, может кто-нибудь найти мою маму?

Обычно воспоминания имеют какую-то хронологию. Даже если у вас выпадают из памяти какие-то моменты, все равно остается некое чувство логической связи – вот это привело к тому-то. Но мои воспоминания об отделении интенсивной терапии представляют собой лишь какую-то мешанину образов, звуков и ощущений таких смутных, что их трудно выразить словами.

Говорят, что все теряют чувство времени в отделении интенсивной терапии. Все напоминает Лас-Вегас, не хватает только полураздетых девочек и игральных автоматов. Во-первых, отсутствуют окна. Гудят яркие флуоресцентные лампы и ночью, и днем. Иногда они становятся более тусклыми, но не намного. В любое время дня и ночи по палате разгуливают врачи, медицинские сестры, технический персонал, реабилитологи, социальные работники, координаторы медицинских услуг, администраторы, родственники пациентов и все, кому это взбредет в голову. Приборы пищат и гудят. Щелкают клавиатуры компьютеров. Скрипят чьи-то ботинки. Звонят телефоны.

Все это по меньшей мере полностью уничтожает ваш циркадный ритм.

И вы сами. Периоды сна сменяются периодами бодрствования. Вы одурманены лекарствами и болевыми ощущениями. И вас будят то и дело в любое время суток – чтобы принять лекарство, чтобы перевернуть во избежание пролежней или просто потому, что кто-то хочет задать вам какой-то вопрос. Вы становитесь пассивным, одуревшим элементом какой-то несусветной экосистемы, которая день и ночь борется за то, чтобы вы оставались живы – но вы настолько далеки от жизни, насколько это возможно.

Почти что мертвы.

Мои родители приехали в больницу сразу после того, как меня отвезли в операционную (и застали в приемном отделении Чипа, который «выглядел подавленным, совершенно подавленным»). Я знаю со слов матери, что операция длилась около двух часов, и они прикрепили шины в области моего поясничного позвонка, чтобы обездвижить позвоночник.

На следующий день мое состояние было достаточно стабильным, чтобы провести вторую операцию, по трансплантации кожи. И об этом я тоже узнала гораздо позже от моей мамы. Она всегда была педантичным человеком и все это время старательно вела записи, чтобы потом не только поведать мне историю моей жизни, но и обогатить мой словарный запас разнообразными медицинскими терминами.

Она сообщила, что в некотором смысле мне повезло, что ожоги были такими сильными. Ожоги третьей степени не вызывают болевых ощущений, поскольку нервные окончания повреждены. Она также рассказала, что нейрохирург специально приходил в операционную уложить меня на столе таким образом, чтобы при обработке моего лица и шеи не повредили мой позвоночник. Еще она объяснила мне, как пластический хирург специальным инструментом, вроде того, которым чистят морковь, снял с меня обожженную кожу. А потом пересадил на эти участки кожу, которую сняли с моей груди, прямо с того места, которое находится чуть ниже ключиц.

Они пришили новую кожу обычным швом – «крестиком», каким простегивают лоскутные одеяла.

После двух операций я провела семь дней в палате интенсивной терапии, и все это время к моей шее была прикреплена аспирационная трубка, чтобы отсасывать жидкость из-под трансплантированной кожи. Мама сфотографировала меня на свой телефон, но потом решила, что это «дурной тон». Она показала мне фотографию спустя несколько недель, прежде чем удалить ее. На фотографии я выглядела так, будто к моей шее присосалась огромная минога-альбинос.

Похоже, что первым, о ком я спросила, очнувшись после операций, был Чип. Он приходил после первой операции (хотя я не помню этого), но после второй он отправился домой спать, и вместо него ко мне впустили мою маму.

Я знаю теперь многое из того, чего совсем не помню. У меня был установлен постоянный катетер для отвода мочи. То, что осталось от моих волос, мешало делать перевязки на шее и лице, поэтому кто-то бесцеремонно остриг мои волосы под корень, даже не спросив меня – возможно, когда я спала. И я приняла больше лекарств за эти семь дней, чем за всю мою предыдущую жизнь – огромные дозы самых разных препаратов, некоторые заставляли меня забыть обо всем. Посетители допускались ко мне только на десять минут. И большую часть времени я была совсем одна, в окружении приборов и толпы незнакомых людей.

Один из болеутоляющих препаратов вызывал у меня рвоту. Это я помню.

Я также помню лица. Мама, склонившаяся надо мной с опухшим от слез лицом. Папа, сжимавший губы, чтобы не расплакаться, и постоянно показывавший большие пальцы, словно одобряя все происходящее. Чип, застывший, слово статуя, стоявший рядом с кроватью, но, казалось, бывший где-то далеко, за много миль от меня. И еще я помню странные вещи, которые разные врачи в голубых пижамах проделывали с моими ногами, сгибали их, вытягивали, поворачивали. Я могла видеть, что они делают, но я ничего не чувствовала.

Все это было похоже на длинный, странный сон. С периодами рвоты.