Площадь Диамант - Мерсе Родореда Страница 8

Наконец-то он сделал это кресло. А сколько вечеров убил на него, чертил и чертил, спать ложился, когда я уже спала. Разбудит, бывало, и скажет — самое трудное, чтобы было равновесие. В воскресенье, если погода плохая, и мы оставались дома, только и разговору, что о кресле, что с Синто, что с Матеу. Кресло это получилось чудное: то ли кресло, то ли качалка, то ли стул, а сколько работы! На Майорке именно такие делают, похвастался. Все из дерева и чуть-чуть покачивалось. Велел сшить подушки такого же цвета, как бахрома на абажуре. Две, говорит, одну на сиденье, а другую под голову. Сидеть в этом кресле никому не дозволял — только сам.

— Это мужское кресло.

А мне оно и ни к чему. Кимет велел протирать его каждую субботу до блеска, чтобы дерево играло. Сядет, ногу на ногу положит и курит. Когда дым выпускал, глаза закрыты, вот-вот и сам растает. Я про все это рассказывала сеньоре Энрикете.

— А что плохого? Пусть лучше так время проводит, чем с ума сходить со своим мотоциклом.

Она мне посоветовала, чтобы я не очень доверялась свекрови, и чтобы Кимет поменьше знал, что у меня на душе. Раз, говорит, у него такой тяжелый характер, пусть знает не все, не к чему прицепиться будет. А я сказала, что мне все равно нравится его мать, надо же бедняжка, у нее повсюду бантики, очень красивые. Но сеньора Энрикета — фырк: бантики для отвода глаз, чтобы все думали, что она деликатная, к людям добрая. Но ты, говорит, всегда показывай, что ее любишь, да и Кимету лучше, чтоб у вас с ней хорошие отношения…

Если в дождь по воскресеньям Синто с Матеу к нам не приходили, Кимет, еще не стемнеет, тащил меня в кровать — медового цвета с шариками. За ужином непременно скажет — сегодня ребеночка заделаем.

А у меня от этого искры в глазах, такая боль. Сеньоре Энрикете с самого начала до смерти хотелось узнать про нашу первую ночь. Но я, по правде, боялась признаться, что не было у нас ночи, то есть была, но целую неделю подряд. А я, по правде, толком не могла разглядеть Кимета, ни когда он первый раз стал раздеваться, ни потом. Забилась, помню, в угол, шевельнуться боюсь, он смотрел-смотрел и говорит: если робеешь при мне раздеваться, могу и выйти, а то давай я первый разденусь, и ничего такого — сама поймешь. Голова у него была совсем круглая, а волосы густые-густые. И блестят точно лаковые.

Причесывался он всегда наспех. Махнет расческой по волосам и пригладит рукой. А нет расчески — причесывался пятерней. Растопырит пальцы и быстро водит по волосам, точно одна рука другую торопит. Когда забывал причесаться, волосы у него лезли на лоб, крутой вроде, но низенький. Брови тоже густые, еще чернее волос, а под ними глазки, маленькие, блестящие, как у мыши. Уголки глаз всегда почему-то влажные, будто масленые, это его очень красило. Нос не так чтоб широкий, но и не узкий, и кверху, слава Богу, не задирался. Щеки полноватые, летом слегка розовые, а зимой румяные. Уши точно приклеены с двух сторон, чуть оттопыренные. Губы всегда красные, припухлые, и нижняя немного выпячивалась. Когда говорил или смеялся, все зубы видно в ряд, они очень глубоко в деснах сидели. На шее ни жилочки. А в носу, который, как я уже говорила, был не широкий и не узкий, в каждой ноздре волосы метелочкой, чтобы ни холод, ни пыль не попадали. А вот на ногах сзади синие вздутые вены, точно змеи. И весь он был вытянутый в струнку, длинный. Грудь — высокая, бедра узкие. Ноги тоже длинные, чуть тонковатые, и ступни плоские. Босиком ступал только на пятки. Ладная фигура, это да, вот я и сказала ему, что ладная, а он обернулся не сразу и спросил: ты так считаешь?

Я в ту первую ночь забилась в угол — все внутри екает от страха. Кимет разделся, лег в постель и смотрит на меня — мол, ну раздевайся. И чуть живая я стала раздеваться. Как боялась этой минуты — не рассказать. Ведь не зря люди говорят, что дорога тут усыпана розами, а обратный путь — одни слезы. И заманивают туда девушек обманной радостью… Я еще девочкой слышала, что в первую ночь после свадьбы девушку могут разорвать на части. Вот и страшилась, что меня разорвут и я умру. Бывало же, от этого умирали… Самое трудное — первая ночь. Если сразу не получится, медсестра разрезает там ножом или бутылочным стеклом и потом женщины всю жизнь болеют. На ногах не могут подолгу стоять, устают. Мужчины, которые знают про это, уступают женщинам место в трамвае, когда много народу, а кто не знает — сидят себе преспокойно. В общем, я не выдержала и расплакалась, а Кимет высунул голову из-под простыни и спрашивает: что с тобой? И я ему, мол, боюсь, что ты меня разорвешь насмерть. Он засмеялся, да, говорит, было такое с королевой Бустаманте, ее мужу лень было самому, и на первый раз заставил этим заняться своего коня, а тот всю разворотил королеву, и она, бедная, померла. Сеньоре Энрикете я не могла рассказать про нашу первую брачную ночь, потому что когда мы пришли после свадьбы домой, Кимет послал меня за продуктами в лавку, потом закрыл дверь на задвижку, ну и эта брачная ночь у нас была целую неделю. Вот про королеву Бустаманте я сеньоре Энрикете рассказала, и она — знаю, знаю, не приведи Господь! Да мой собственный муж надо мной такое выделывал — страшно вспомнить! Он-то, оказывается, привязывал ее к кровати за руки и за ноги, точно распятую, потому как она от него вырывалась. Теперь на его могиле мальвы цветут, и уж не одно лето их дождь поливает. Когда сеньора Энрикета принималась выпытывать у меня насчет первой ночи, я сразу переводила разговор на что-нибудь другое, к примеру, на кресло-качалку, и она отвлекалась. Или на историю с ключами.

IX

Как-то раз мы с Киметом и Синто засиделись в кафе «Монументаль», да еще гуляли потом до двух ночи. Пришли домой и на тебе — ключ от входной двери пропал, значит, в дом не войти. Кимет сказал, что ключ отдал мне, и я его сразу положила в сумочку. Синто — он у нас дома ужинал, — сказал, что вроде видел, как Кимет снял ключ с гвоздя за дверью и сунул в карман. Кимет обыскал все карманы, может, где дырка? Я сказала, что, наверное, ему показалось, Кимет никакого ключа не брал. Тогда Кимет говорит, что вроде бы он велел снять ключ Синто, а тот забыл напрочь про это, ну и потерял. Потом оба решили, что если кто и взял ключ, так это, конечно, я, но они точно не могут сказать, когда, в какой момент, потому что не видели. Синто сразу: звоните на второй этаж. Но Кимет не стал, и правильно: этих жильцов со второго этажа лучше не трогать. В общем, стоим, голову ломаем, и вдруг Кимет: ладно, спасибо, что мастерская есть, пошли за инструментом.

Они ушли, а я осталась на всякий случай: может, ночной сторож подойдет, у него ключи запасные. Мы этого сторожа обыскались, за угол ходили, в ладоши хлопали — запропастился куда-то, и нет его. Я с усталости села на ступеньку, прислонилась головой к двери и увидела кусочек неба между домами. Дул легкий ветерок, и по небу, очень темному, бежали тучи. У меня глаза слипались, я боялась, как бы не заснуть. А спать хотелось до смерти — ночь, ветерок, все тучи спешат куда-то в одну сторону. Меня клонит в сон, но я креплюсь. Не хватало еще заснуть и со ступеньки свалиться, а потом меня бы в таком виде нашли Кимет с Синто! Наконец, слышу шаги по мостовой, сперва далеко, потом все ближе, ближе…

Пока Кимет сверлил дырку над замочной скважиной, Синто весь извелся: нельзя, нельзя, будут неприятности. А Кимет — да заделаю я эту дырку, не заводись, нам главное в дом попасть! Он загнул проволоку крючком, просунул в дырку и подцепил задвижку. В общем, открыли дверь, и в этот самый момент из-за угла вышел ночной сторож. Мы — раз! — и внутрь, а Синто убежал. И надо же, поднялись к себе, смотрим — ключ, как висел, так и висит на своем месте за дверью. Наутро Кимет заделал отверстие кусочком пробки; не знаю, может, кто что и заметил, но разговоров насчет этого никаких. Сеньора Энрикета слушала, слушала и спрашивает: значит, ключ не потерялся? А я ей — какая разница? Ведь переживали, думали, что потерялся, значит, все равно, что потерять.