Выжить с волками - Миша Дефонсека Страница 8

Я хотела ее задушить. И думаю, что смогла бы. Мне хотелось бить ее, наступать ей на ноги, пинать ее — это все, что я могла сделать со своим ростом. Я действительно внезапно ощутила огромную неудержимую ненависть, и потом меня часто охватывало это чувство. Я знала, что не могу ответить этой женщине, но я также знала, что могла бы… и это меня успокаивает. И я смотрю на нее, мысленно вырывая все золотые зубы, я душу ее, отрезаю ее злобную голову с сиреневыми волосами. Я молчу, а все это происходит в моем воображении. Я хочу оттолкнуть ее, уменьшить ее злость и уродство, чтобы они больше не причиняли мне боль. Моя мама по сравнению с этой женщиной — солнце, ее тяжелые душистые волосы были воздушным сиянием, одновременно плотным и легким, тонким волнистым облаком.

Всю свою жизнь каждый раз, когда я ела варенье, я намазывала его на хлеб толстым-толстым слоем.

— Откуда ты такая взялась? Отвечай! Так себя не ведут!

— Да…

— Да кто?

— Да, мадам.

— Нет, не мадам. Ты должна называть меня мамой.

— Нет, мадам.

— Какая упрямая девчонка! Ну, что с ней можно поделать?

Со мной ничего нельзя была поделать. Она взяла меня за деньги, я была балластом, им я и оставалась.

Я не звала ее мамой, и через некоторое время она прекратила настаивать. Но я вновь и вновь спрашивала, где мои родители, и каждый раз ответ был один и тот же:

— Здесь об этом не говорят! Я отведу тебя сфотографироваться, теперь тебя зовут Моник Валь и тебе четыре года.

— Почему мне четыре года?

— Я не обязана тебе ничего объяснять, ты — Моник Валь, тебе четыре года, усвой это хорошенько.

Мишке, меня зовут Мишке. Мне все равно, сколько мне лет, семь или четыре, но имя Моник…

Хозяйка завязала мне нелепый бант, а потом за руку отвела в лавку фотографа. Все прошло очень быстро, и, тем не менее, она всю дорогу жаловалась, что у нее куча других дел. В действительности, никаких дел у нее не было. Она только отдавала приказы служанке: свари то, пожарь это. Еще она немного шила… Когда она садилась за швейную машинку, то устраивала меня на валике на полу, давая разные задания: распороть, обметать край, — но мне это было совсем не интересно.

В течение дня я общалась лишь с ней и с горничной. Ее муж, дантист, пропадал в своем кабинете, и мы видели его только во время еды, на протяжении которого он молчал. Однажды он осмотрел мои зубы и заявил, что они очень крепкие. Что касается сына этих людей, то я не знаю, чем он занимался целыми днями. Честно говоря, меня это не интересовало. Я приняла его за мальчишку, но на самом деле ему было где-то около девятнадцати или двадцати лет. Он казался мне таким же глупым, как и его мать, с которой он всегда соглашался: «Да, мама… нет, мама…» Он смеялся, когда она смеялась надо мной. Она часто звала меня «беотийкой», дурочкой, которая ничего не понимает.

Гораздо позже я узнала, что значит это слово. В античном мире беотийцы были известны своей музыкой, поэзией и разными науками. Еще они были великими военными и правили Грецией до прихода Александра Великого. Когда я узнала про это, то сказала себе, что та женщина была слабоумной и сильно ошибалась, если хотела унизить меня этим словом.

Однажды пришла женщина по имени Фернанда (одна из членов этой семьи). Они тихо беседовали в моем присутствии, и я прислушалась к их разговору. Хозяйка сказала: «Мне все равно, если она сбежит, но если Жанин придется меня покинуть, я буду плакать кровавыми слезами».

Я представляла себе, как кровавые слезы будут стекать по ее лицу…

Через несколько дней она отвела меня на ферму дяди ее мужа. Наконец-то и я на что-то сгодилась — теперь ее драгоценному сыну Леопольду больше не придется ходить туда-обратно за продуктами.

В первый раз Леопольд пошел со мной, для того чтобы показать дорогу и представить меня дедушке как нового курьера. Когда мы пришли, этот мужчина показался мне очень угрюмым и совсем не дружелюбным. Он явно не любил своего внучатого племянника, перекинулся с ним парой слов и сразу обратился ко мне:

— Ты, пойдем! Я тебе кое-что покажу!

Леопольд собрался было пойти за нами, но он сказал:

— Нет, ты останешься здесь.

И дедушка показал мне ферму: собак, поросят, кур-пеструшек, черных и белых цыплят в крапинку. Они были очень красивыми, и мне даже разрешили их потрогать. Дедушка увидел, как я счастлива, и немного смягчился:

— Ну что, малышка? Ты не разобьешь яйца, когда придешь их собирать?

— Нет, нет, я буду очень внимательной.

— Что ж, тогда все в порядке!

Потом он сказал Леопольду:

— Можете спокойно отправлять ее сюда, все будет нормально, только пусть она даст ей список.

Он сказал «она», будто не хотел ее знать — должно быть, ему не очень нравилась жена его племянника. Эта ферма ее кормила, а все те вкусности попадали к ней на стол, несмотря на войну, благодаря дедушке Эрнесту и бабушке Марте. Они снабжали ее маслом, молоком, сыром, овощами, бараниной, курятиной и свининой.

Ферма показалась мне очень большой. Сам дом был крепкий, с красивыми комнатами, а вокруг было много земли. Дедушка выполнял практически всю работу, ему помогала только его жена.

Он не очень любил сиреневолосую, но и она отвечала ему тем же. Она была католичкой, а он был неверующим, она была буржуа, а он придерживался левых взглядов. Она говорила о нем как о «яром антиклерикале». Действительно, когда он видел священника, он каркал, словно ворон: «кар, кар». А меня это забавляло. Дедушка был живым существом, угрюмым и очень добрым. Остальные были уже мертвыми, в них не было ни приветливости, ни тепла. Очень скоро я услышала, как дедушка в шутку называет ее «святошей» и «вира-го» (от франц. virago — мужеподобная. — Примеч. пер.). Она носила имя Маргарита, но Вираго мне нравилось больше, и про себя я называла ее только так. Ей очень подходило это слово по звучанию. Еще дедушка говорил: «Она воровка!»

Я не знала, что она украла, но она точно была воровкой! Она редко приходила на ферму, и каждый раз у дедушки не находилось для нее доброго слова. Однажды он очень рассмешил меня, когда открыл дверь.

— А, это ты? Я тебя не узнал! Я-то подумал, что это кое-кто в шляпе!

За непрозрачной застекленной дверью его дома можно было различить лишь силуэты тех, кто приходил. И дедушка спокойно смеялся над копной ее сиреневых волос. Когда он делал это открыто, она лишь поджимала тонкие губы, но не отвечала. Это была очень странная семья, я так и не разгадала ее тайн, да они меня и не волновали, пока в моей жизни был дедушка.

У дедушки Эрнеста была великолепная янтарная трубка, желтая и округлая. Я говорила ему, что она очень красивая, а он отвечал: «Но мне больше нравится вот эта!» — и показывал мне старую шестиугольную деревянную трубку, которая была гораздо короче.