Плач Персефоны - Константин Строф Страница 8

Иоганн Захарыч не удержался и снова взглянул на потрет. Борода прекрасно маскировала отметины на лице. Зеркала под рукой не было, но Иоганн Захарыч на сей раз был готов поверить искусству. Хотя кое-где портрет явно перевирал и борода рисованная была определенно длиннее и гуще, без проплешин у скул. Но еще отрастет, не беда, и живопись ведь – не фотография, недостойно ей, кажется, стремиться к буквальности. И что-то, очевидно, принесено в неизбежную жертву колориту.

При необходимости Иоганн Захарыч готов был поступиться нажитым прагматизмом, достигшим в последние годы размеров шара у скарабея, незакономерно утратившего, правда, свой культ с бегством времен.

«Несокрушимый» – так ведь и было сказано, не правда ли?

Из сладостного созерцания Иоганна Захарыча вывели тяжелые шаги за дверью. Он молниеносно обрел строгость черт, перестал чесать выбритую накануне шею и покровительственно опустил руки на стол ладонями вниз, одинаково отставив оба больших пальца.

Нежин, по собственной традиции, забыл постучаться и вспомнил об этом, только опустившись в кресло, ровно на то место, куда указала ему пухлая рука. Он не мог точно сказать, когда был в этом кабинете в последний раз, – так много лет минуло с прошлого случая. Нежин украдкой окинул помещение взглядом. Почти ничего не изменилось. Лишь шире выпирают сдерживаемые пиджаком бока над высоким креслом напротив, да огромный портрет появился на стене. Должно быть – отец.

– Нежин, – заговорил звонкий не по годам голос, и Нежин еще ниже опустил голову. – Как работается? Как здоровье?

В ответ Нежин лишь неопределенно пожал плечами и кисло поморщился в своего рода улыбке.

– Мне стало известно о том, что вы включены в Программу, – продолжал голос, не подозревая о своей смехотворности. – Что же вы мне сами ничего не сказали? Что? Ну ладно, ладно. Может быть, и правильно, что вы не ищете легкого пути. Но Программа есть дело серьезное. И стало быть, не вам и не мне решать, как с ней поступать. Мы все, как говорится, должны, и точка, – толстый указательный палец, не изменяя предначертанному, звонко ткнул в лакированную поверхность стола и – позабытый – остался вычерчивать там круги.

Нежин по-прежнему не понимал, чего от него хотят. Он начал смутно догадываться, что все происходящее как-то связано с той женщиной – не Мишей, которую он почему-то пока к женщинам не причислял, – той, с восковыми руками. И Комитетом. И даже с Верой. Нет, ее приплел, кажется, зря.

– Комитет прислал мне все бумаги. Теперь, учитывая ваш возраст и отдаленное от службы место проживания, вы можете посещать только половину рабочего времени, – Сочин отвернулся, точно делая непристойное предложение. – С сохранением заработной платы, естественно. Как всегда, на Программу дается около года. Говорю «около», потому что… Что вы и сами это знаете. Все в конечном пересчете зависит от результата. Так что старайтесь, Нежин, старайтесь.

Сочин говорил все это с натугой и едва скрываемым неудовольствием. Закончив, он с неприкрытым сомнением посмотрел на согбенную массивную фигуру сидящего перед ним человека. Сидящего в достаточной близи, чтобы быть орошаемым прытким крапом застойной слюны. На кой черт он им понадобился? Такая развалина в такие годы. Странное все же чувство юмора у ребят в тех белых, изукрашенных позолотой кабинетах.

– Ну так что? – позвал Иоганн Захарыч слегка нервно. – Стало быть, все решили…

Нежин сидел неподвижно. Трудно было заключить, слышал ли он хоть слово из сказанного. Сочин снова вопросительно взглянул на него, не зная точно, какого ответа хочет. Нежин продолжал, не издавая ни единого звука, смотреть в пол. Не было видно, открыты ли вообще у него глаза. Иоганн Захарыч невольно поджал под себя сдавленные новыми ботинками ноги.

– Вообще-то, если говорить честно, – злорадно произнес он, – еще недавно я собирался… Вернее будет сказать, раздумывал о вашем месте. Вы, знаете ли, хотя и работаете здесь столько лет, не очень хорошо показываете себя в последнее время. Энтузиазм на нуле. Молодые сотрудники жалуются, что не могут найти с вами общего языка. Одеваетесь черт знает как. В общем, никаких намеков на ответственность. Да еще в такое время. Да, все мы пережили многое. Но это никому еще не дает прав… Да еще, повторюсь, в такое время. Так что я очень серьезно подумывал о том, как вы сможете продолжать работу с нами. Но удача оказалась на вашей стороне. Уж не знаю, с каким макаром вы там договорились в Комитете, но они работают, к сожалению, независимо ни от кого. Ну почти ни от кого. Все это, в общем, очень для меня странно.

Нежин был безучастен.

– А теперь можете идти, – недовольно закончил свою отповедь Сочин. У него не было сил на этого человека.

Нежин тотчас же встал с несвойственной ему легкостью и вышел, оставив Сочина одного, взопревшего и опустошенного.

Постепенно Иоганн Захарыч успокоился, закурил и вновь стал тайком поглядывать на укоряющий портретный лик.

– Надо все-таки заказать еще бюст, – произнес он мечтательно. Но тотчас что-то вспомнилось, в одно мгновение скривив ему лицо, еще за секунду до этого волнительно-детское.

Какой же отвратительный смех дала природа некоторым женщинам.

10

Горячая вода с розовым мылом. Много ли отдушин у пилигримов? К счастью всех, страдающих от неспособности сбрасывать кожу, остались далеко позади незатейливые времена ледяной проточной воды и тошнотворной мыльной пены вокруг курящих жертвенников.

Две чуждые друг другу, но давно породнившиеся субстанции избавили наконец Пилада от постылых ощущений, скопившихся за долгие часы поверх него. И руки словно перестали быть чужими. Странные слова сторонних речей, в обилии услышанных им в это утро, отлетели прочь, но даже с порядочного удаления продолжали саднить затылок, напоминая о себе.

Пилад открыл несдержанные на эмоции краны – женственные органы в целом отчетливо мужских смесителей. Умываясь, он с особой тщательностью задержался на висках и в складках за большими мохнатыми ушами. Бороду снова пришлось долго и муторно вытирать.

Пилад так и не пришел к окончательному выводу, что же более утомительно для него: ежедневно бриться или осуществлять хоть какой-то минимальный уход за разнузданной кучерявой растительностью на своем лице. Бритье, впрочем, тоже не выглядело у него никогда пристойно. Пена вечно ложилась до смешного неровно, копилась в ушах, на ключицах, где дремала и видела, как достанет однажды до глаз. Сквозь не по-мужски пухлые губы мыльная горечь неизменно ухитрялась пролезть в рот, понуждая гордого косаря отплевываться. Изрезанный и уставший Пилад не всегда замечал остатки пены за мочками, и, забытые, они сохли там, отнюдь не рождая из себя афродит, но лишь гнев нетерпеливой и не столь уж внимательной в остальном Веры.

После лица Пилад с нервной старательностью вытер руки. Волосатые и огрубевшие, они уже совсем не напоминали прежние, когда-то единственные среди сверстницких уверенным движением раскрывавшие садовым ножом рот молчаливой лягушке. Смежив глаза и еле заметно шевеля губами, Пилад принялся что-то подсчитывать, но результат был уже известен.