Две повести о любви - Эрих Хакль Страница 8

В конце января или начале февраля сорок пятого почтальонша принесла ей третье письмо Карла, с почтовым штемпелем: «KZ Auschwitz III» [12]. Несколько строк, которые успокоили и окрылили ее: к тому времени, когда послание оказалось у нее в руках, концлагерь Аушвиц уже освободила Красная Армия. Правда, Эрминия не знала этого до тех пор, пока французский военнопленный из трактира напротив не услышал про это тайком по радио или, может, разузнал где-то еще и рассказал ей. В принципе, кроме Глории, он был единственным человеком, с которым Эрминия могла поговорить в Цильхайме. Я предполагаю, она говорила с ним о Карле, не выдавая при этом своего страха, но он все равно его чувствовал. Все будет хорошо, говорил он. Вот увидите.

Однажды, может, даже 16 февраля, фотография Карла упала с тумбочки, хотя к ней никто не прикасался. Эрминия испугалась. С твоим отцом что-то случилось, сказала она Глории, подбирая осколки. В другой раз, в марте или начале апреля, она возвращала заштопанный передник или пальто с новой шерстяной подкладкой в трактир «Вайс». Где тот французский господин, спросила она. А где ему еще быть, ответила хозяйка, в хлеву, конечно, там его место. Эрминия приоткрыла тяжелую дверь хлева и, сделав пару шагов, увидела его сидящим на скамеечке для дойки. Bonjour, monsieur, сказала она приветливо. Comment allez-vous? [13]Он резко вскочил, чуть не перевернув бидон, и закричал: «Что вы здесь делаете? И что это вам взбрело в голову? Убирайтесь отсюда!» Ошеломленная, Эрминия пролепетала слова извинений и собралась уже было уходить, но вдруг остановилась, застыв от ужаса: в углу, сквозь резаную солому, на нее глядел лысый череп с провалами вместо щек. Простите, тихо сказал француз, я хотел оградить вас от этого зрелища. У него тиф, он бежал с четырьмя товарищами из концлагеря. Они добрались до Цильхайма, и я спрятал их на две ночи в коровнике. Помогите мне, сказал он, принесите им что-нибудь поесть. Эрминия побежала через дорогу к своему жилищу, приготовила суп из овсянки и, налив его в молочный кувшин, отнесла французу Этот случай долго не давал ей покоя, все внутри нее противилось связывать изможденные лица беглецов с образом Карла. До сих пор она считала, что условия содержания в немецких концлагерях были не хуже, чем в Гюре. В этом ее убеждали и письма Карла.

Чем скорее приближался конец войны, тем чаще рассказывала она дочери о своем детстве, о родственниках в Валенсии, о школьных учителях. О прогулках, на которые она ходила каждое воскресенье со своими братьями, сестрами и друзьями, и об одном ее поклоннике, враче, тот сел однажды во время очередного свидания на свежевыкрашенную скамейку в парке, вскочил, заметив свою оплошность, и, пылая гневом, оскорбленно отвернулся, потому что Эрминия громко засмеялась. О чем бы она рассказала с особым удовольствием, так это о своей любви с первого взгляда и о человеке, которому эта любовь предназначалась, но об этом она почти ничего не говорила; Эрминии хотелось, чтобы Глория росла нормальным ребенком, по возможности без комплексов, пусть и без отца, как, впрочем, многие дети военного времени. Поэтому, говорит ее дочь, она так много всего и недосказала.

А потом пришла весна сорок пятого. В Швандорфе, ближайшем городишке, еще гибло гражданское население, потому что какой-нибудь эсэсовец или офицер вермахта не хотел сдаваться наступающим американцам без боя. Едва война закончилась, как Эрминия отправилась на поиски. Она надеялась узнать что-нибудь о местонахождении Карла в отделениях Красного Креста в Нюрнберге и Мюнхене или в Информбюро союзных войск Но никто не хотел или не мог ей помочь. Она вернулась назад в Цильхайм, где продолжала ждать, надеяться, тревожиться… Она написала Розмари: может, Карл… но не знала, получит ли вообще золовка это ее письмо. Но вот однажды поздней осенью к ней зашла учительница из соседней деревни фройляйн Бергер. Она была австрийкой из Клостернойбурга. В самом конце войны она добралась до Вены, где повидалась и с золовкой Эрминии. Розмари просила передать вам это письмо, сказала она. Там она прочла следующее: «Последнее письмо от нашего любимого Карла, которое я получила, было написано им 8.1.1945. Товарищи, находившиеся вместе с ним в лагере, сообщили мне, что всех их в середине января переправили из Аушвица в Тюрингию (в лагерь Дора), Зангерхаузен, почтовое отделение Нойхаузен. Несчастных заключенных перевозили на морозе в открытых вагонах. Они ехали 11 дней, без еды и без питья. Они ели снег. Многие обморозились, и наш бедный Карл тоже. Все они очень ослабли и заболели, как и наш Карл. В лагере в Зангерхаузене был тиф. Карл подхватил его, по-видимому, в феврале. Надеюсь, он перенес его и выжил. Молю Бога и милую маму, чтобы они не дали ему умереть и чтобы он вернулся к нам домой».

19

8.1.1945.

Моя горячо любимая жена,

моя ненаглядная Глория, радость моя неописуема, спустя столь долгое время ты мне опять написала, и я теперь знаю, что ты все еще думаешь обо мне и, как и я, испытываешь страстное желание снова увидеться. То, что Глория стала хорошенькой, повзрослела, прилежно учится и играет с детьми, — это для нас самое радостное. Я здоров и все время думаю о том, как мы будем счастливо вместе жить на родине. Глория, мое дорогое дитя, учись прилежно, будь веселой и играй ввалю. Я шлю тебе нежные поцелуи. Тебя, моя единственная и любимая жена, обнимает и целует

твой Карл.

20

Она все еще надеялась, что когда-нибудь он вернется. Как знать, говорили соседи, может, он попал в плен к русским. Они говорили это в твердом убеждении, считая, что во всем, что произошло с ними, виноват кто-то другой; они упорно твердили об этом, так что и Эрминия уже готова была склониться к тому, что во всем виноват Сталин и его окружение — разве еще в Испании они не преследовали своих людей?

Но однажды, несколько недель спустя после прихода к ней фройляйн Бергер, в Цильхайме объявился незнакомый мужчина. Эгон Штайнер, интербригадовец из Вены. Он сказал, что они с Карлом обещали друг другу оказать последнюю услугу. Поэтому он здесь. Они были вместе во время транспортировки в открытом вагоне из Аушвица в лагерь Дора-Миттельбау. Они были вместе и тогда, когда пытались утолить адскую жажду снегом, когда Карл в лихорадке лежал на гнилой соломе, когда эсэсовец достал пистолет и направил его на Карла. О тонкой струйке крови изо рта Карла Штайнер не сказал ничего. Он лишь добавил (и ему стоило большого труда произнести это), что последние слова его товарища были о ней и о ребенке.

Эрминия кивнула, поблагодарила, заплакала, хотела, чтобы он ушел, и не хотела его отпускать.

Когда ее дочь пришла из школы, она сказала:

— Глория, твой отец умер.

И Глория подумала: «Сейчас я должна быть очень сильной».

— Да, мама, это очень печально.