Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера Страница 8

Мы по-прежнему в водовороте городского шума, а теперь еще и запаха фруктов (мамея, манго и, точно, анноны: зловещего плода хамелеоновского зеленого цвета снаружи и с серой, как серое вещество больного мозга, мякотью внутри, в которой там и сям чернеют косточки, упрятанные в клейкие кистозные мешочки, но пахнет он разом всеми фруктами, что свисают с древа познания добра и зла, аромат его — аромат садов Вавилонских, а на вкус он — чистая амброзия, что бы это ни было), фруктовых коктейлей, дынного, тамариндового, кокосового лимонада, все запахи сливаются в один новый, а еще несет ваксой, гуталином и тряпками от монументального сооружения, за которым сидит чистильщик обуви, и на углу мы остановим дилижанс и сменим лошадей, в заведении «Стояк» — что всего-то и означает, что посетителям там сесть негде, хотя звучит, определенно, вовсе не так невинно — за шесть сентаво (считай за подшивку журнала «Новое поколение») нам нальют две «кафиколы», и мы ринемся с ними через безводную пустыню, полную опасностей и сюрпризов.

Вновь пыльная дорога. Впереди — манящий «Алькасар», где всегда показывают хорошие фильмы. Только вот на прошлой неделе выступавшая перед сеансом певичка так вопила, что с улицы слышно было, хотя сама по себе картина, «Кровь на снегу», была про войну; черт бы побрал эти принудительные шоу, это всё сами артисты придумали. Чуть подальше, у самого Санта-Фе, — «Мажестик», там отличные программы, сдвоенные, строенные, счетверенные (последнее слово нам тогда не давалось), но часто не для детей до шестнадцати, и приходится пресмыкаться перед билетером, бегать на угол ему за кофе, чтобы потом (всего-то) увидеть каких-то ненормальных, женщину (на редкость тощую), стыдливо плещущуюся в ванне (полной пены), или парочку, которая сбегает из дома однажды ночью, разражается гроза, а в следующем кадре она уже рожает. Фигня.

Внезапно все приходит в замешательство. Люди бегут, кто-то толкает меня в плечо, какая-то женщина визжит и прячется за машиной, а брат дергает, дергает, дергает, как в настырном сне, меня за руку, за локоть, за рубашку и кричит: «Сильвестре, тебя сейчас убьют!» — и я по наитию кидаюсь в дверь, которая, как потом выяснится, ведет в китайский магазинчик, и падаю под стол, чтобы разделить с уже затаившейся там парочкой сомнительное укрытие из плетеного стула и горшка с арекой, и по полу до меня докатывается братнино, не ранен ли я, и только тут я слышу выстрелы очень далеко/совсем близко и вскакиваю (чтобы удрать? чтобы забиться вглубь лавчонки? чтобы встретить опасность? нет, чтобы лучше видеть) и выглядываю в дверь, а на улице уже пусто, и неподалеку на тротуаре, или на углу, или всего в нескольких шагах (не помню) вижу толстого старого мулата (и как это я успел заметить, мулат он или нет), который лежит на асфальте, ухватив за ноги другого мужчину, а тот пытается ногами стряхнуть его руки, но тщетно, и тогда он не находит лучшего способа избавиться от преследователя, чем выстрелить два раза подряд ему в голову, но я не слышу выстрелов, только вижу искру, бело-красно-оранжевую или зеленую молнию, высверкнувшую из его ладони и осветившую лицо мертвого мулата — поскольку нет сомнений в том, что теперь он мертв, а второй высвобождает одну ногу, потом другую и бросается наутек, паля в воздух не для того, чтобы напугать или расчистить себе путь, а победоносно, как мне кажется, словно петух, который кукарекает, убив в схватке противника, и улица вновь кишит народом, все кричат и зовут на помощь, женщины жалостно завывают, и совсем рядом кто-то говорит: «Все-таки убили!» — как будто это какой-то знаменитый покойник, а не просто валяющийся посередь улицы тюфяк, который теперь с огромным трудом четверо мужчин перетаскивают то ли за угол, то ли в автомобиль, словом, в темную ночь. Откуда-то появляется мой брат, он напуган. «Видел бы ты себя!» — говорю я. «А ты себя!» — отвечает он.

Мы продолжаем путь. На углу под фонарем растекается черная лужа крови, вокруг толпятся люди, смотрят и переговариваются. Как ни стараюсь, я не могу вспомнить название фильма, на который мы хотели попасть, и попали, и посмотрели его в тот вечер.

Ливия? Беба, Беба Лонгория. Она самая. Как поживаешь, милая моя? Ну слава богу. Я лучше всех. Да бог с тобой, здорова как корова. Да, недавно, голос простуженный, да. То ли ото сна. Умеешь — держись, а не умеешь — утопись, моря-то вон на всех хватит. Ты же знаешь, я всегда была соня, всегда мне лениво вставать, так теперь я пользуюсь случаем, могу себе позволить, знаешь ли. Хочешь пить — сиди под кокосовой пальмой, прабабушка моя говорила, а я так скажу, если так уставать, надо и отдыхать соответственно. Я? Чем это? Вся та же, что и всегда. А с чего бы мне измениться? Ой, Ливия, детка, обожди секундочку, не вешай, ладно?.. Так о чем я? Нет, оставила флакон «Шанели», не закрыла, так думаю, выдохнется еще. О чем мы говорили-то? Ну не суть. Ничего важного, дорогая. Ты спросила, что я, только что встала, а я сказала, как всегда, вот в точности, как когда мы с тобой жили. Так точно? Так точно. Может, от него привязалось, он-то сам во всем ему подражает, во всем, во всем, просто во всем. Ну разве что в этом. Думаю. Да, они все так разговаривают. Давай уже оставим эту апсракную тему, как мой муж говорит, и я тебе расскажу, что хотела рассказать, точнее, зачем я тебе и позвонила. Представляешь, моего приняли в «Ведадо-теннис». Да, милая, да. Пришлось, у них выхода не было. Там сам надавил через двух министров, которые члены-основатели, и ничего, приняли как миленькие, веришь не веришь. Наверно, теперь придется нам обвенчаться и все такое прочее, это сейчас модно, понимаешь. Я уже и платье заказала. Представь, я — в невестах, это после того, как мы с Сиприано живем с незапамятных времен, а тут вдруг в белом платье, на тебе выкуси. Короче, нас приняли, вот я тебе звоню похвастаться. Вчера вечером, чтобы это дело отметить, мы завалились в «Тропикану». В какую еще «Тропикойку»? Фу, какая ты пошлячка. Мы пошли в «Тропикану» и провели там время и-зу-ми-ми-тель-но. Ты же знаешь Сиприано… А? Что? Ну да, ты, а я, по-твоему? Я сама смеюсь. Он злится ужасно, но я просто не могу сдержаться, так смешно. Хотя он говорит, это ему имя удачу приносит. Если уж самого Генерала зовут Фульхенсио, а брата — Эрменехильдо, почему бы ему не зваться Сиприано? Он сам так говорит. Сиприано? Отлично, замечательно. На коне. Не знаю, говорила я тебе или нет, ему дали рынок в Ла-Лисе. Да, с месяц назад. Это мы тоже вчера отмечали, кроме «Тенниса». Сенкью, подруга. Нет, по бензину работает брат его, Деограсия. Не говори. Мамашка, наверное, не в себе была, когда их называла. У них у всех такие имена странные. Еще одного брата зовут Беренисе, а того, который умер, давно еще, бедняга, звали Методио, а еще одного, который живет в деревне, пока еще, если не умер, он такой бобыль, с семьей не общается, зовут Диоген Лаеский. Ну, естественно, откуда ж еще, оттуда все, с Моа, с Тоа, с Баракоа, из Орьенте. Я точно не знаю, но вроде бы они с Генералом там и познакомились, в этих гребенях, потом они вместе служили, им одновременно звания давали и все такое… Вот и я о том же, но он говорит, выше полковника не надо, мол, посмотри на Хеновево, посмотри на Гомесгомеса, на того на сего, чтоб я их всех знала, и вот так он мне рот и затыкает. Говорит, лучше не светиться, руки будут свободнее. Нет, милая моя, ничего подобного. Хотели его послать, но он отвертелся. Ой, он такой лис у меня, ловкий как я не знаю кто. Он взял и сказал Фульхену, что в Главном штабе без него не обойтись, у него знание тактики, у него то-сё, пятое, десятое, ну, его там и оставили. Нет, сейчас-то все спокойно. Помнишь про Курбело, да? Ну, по крайней мере, говорят. Да, да, диеты, все серьезно. Да, точно, конечно, точно, но все на нервах же, и потом он знает, я в деревне жить не стану ни за какие деньги, знать ничего не желаю ни про москитов, ни про мошек, ни про клещей, а для меня все, что дальше Альмендареса, уже деревня. Вот именно, потому и не поеду, с места не двинусь, Сиприано тут в Гаване дом предлагали и в Контри, и в Билморе. А он же меня без внимания не оставляет, ну, сама знаешь. Конечно, а как же. Да, да, как штык. Я? Дала? Ничего я ему не давала. Ничегошеньки. Я не трачу время на эти глупости. Я за позитив: чем богата, то и дарю, — опыт. Это называется уровень: одного убыло, другого прибыло. И перенапротив. Но все же что-то во мне есть, он ко мне сильно прикипевши. Прямо до ужаса. Да, да, да, полтинник давно уже стукнул. Типун тебе на язык, Ливия! Даже не говори мне ни про какую эмболию, и вообще ни про что такое, я так пугаюсь. Радость моя, ты слышала про Мигеля Торруко? Торрук о. То-рру-ко. Да, мексиканский актер. Он самый. Умер на руках у жены, прямо на диване. На диване, на кровати — какая разница. А знаешь, что случилось с подругой моей подруги? У нее тоже мужик помер, она с ним была на углу Одиннадцатой и Двадцать четвертой. Да брось ты, не строй из себя!.. Конечно, мотель. Дом терпимости, милая, у речки, как на Мирамар ехать. А, вот видишь. Конечно, бывала. Скажи еще, что ты не бывала. Еще бы. Ну так вот, они там, и вдруг этот мужик помирает прямо в постели. В два часа ночи. Ни души. И догадайся, что она сделала? Взяла так, спокойненько, одела его, позвала там кого-то, его отнесли в машину, она села за руль… Я вот тоже водить учусь, вдруг придется. Завелась, значит, и поехала в больницу, а там заявила, прямо как в газетах пишут, что он скончался от сердечного инфаркта за рулем. Как тебе, а? Идеальное преступление. Само собой, я осторожно. Да ему и дела нет, глупышка… Нет, он мне разрешает, он знает, меня на привязь не посадишь. Скажу тебе откровенно, подруга, я думаю, в глубине души ему даже нравится. Да, они все такие. Возраст. Не мальчики уже. Да, бес в ребро. Ну разумеется. Короче говоря. Это-то от нас никуда не убежит. С кем я танцевала, все мои. Ну, скажи так, если тебе это слово больше нравится. Только, ради бога, не говори никому. Да, да, как только захочешь. Теперь я могу пригласить тебя в «Теннис». Договорились? Ну ладно, дорогая, я пойду, пожалуй, хочу принять ванну и вымыть голову, а потом в парикмахерскую. Нет, «Мирта де Перале». Замечательно, спасибо, что подсказала. Так подстригли, просто чудо. Ну, увидишь. Ну, давай, радость моя, пока. Бай-бай.